Всходя по крутой лестнице в кабину главного поста, я глядел в сторону нагревательных колодцев. Там было мглисто: сажево-черные переплетения подкрышных ферм, квадратное дуло паровозного въезда, аловатое от света утра. Из мглистости, из-под сажево-черных конструкций, надвигался слиток, испуская торцом огромный луч. Зеркальная, волновая полоса рольганга, мгновение тому назад казавшаяся какой-то бездельно-праздничной, вроде бы встревожилась: заскакали по стальным, добела отшлифованным роликам жаркие рефлексы и отражения. Трансферкара торпедно набирала скорость. Красный луч, только что прошибавший воздух над кабиной главного поста, упал на ее островерхую крышу; мигом позже он было расплющился, а потом просадил и другую стену, тоже прозрачную; и стекло, как раскалилось, заиграло огненными бликами, и похоже, должно было полопаться; но вот оно уже отгорело и вернуло себе прежнюю светлоту, потому что слиток соскользнул из трансферкары на рольганг и его красная твердая светимость словно бы распылилась в потоке электричества, низвергавшегося из-под белой эмали абажуров, раструбистых, как юбки цыганок.

Я побоялся войти в кабину; лишь украдкой, чтобы она не заметила меня, посмотрел на мать. Слиток приближался. Она, утишая его разгон и выравнивая положение (он скользил слегка кособоко), двигала вперед-назад кулаки; такое впечатление создавалось потому, что она сжимала в ладонях набалдашникоподобные ручки контроллеров. Хорошо, что я не отвлек маму. Она так чутко подогнала слиток к сияющим валкам, что он без стука уткнулся в междугубья валков. Сверху, из кабины, нет, из капитанской рубки, я бы, наверно, не смог понаблюдать за слитком очень я т н о. А тут по нему, близ моих ног, с осиным зумом испаряясь, катились шарики воды, и вокруг них взметывалось пламя шелковистыми зелеными флажками. Кое-где слиток, мнилось, был без «шкуры»: оросительной водой четко обозначало окалину, облегавшую его грани.

Валки стали вбирать слиток в зазор между собой. Раздался взрывной грохот, и содрогнулись рубка и лестницы. Начался пышущий лет окалины.

Прогоняемый сквозь валки, слиток тоньшел на виду и начисто терял темно-серую, с багровыми трещинками «шкуру». По-прежнему грохотал, взрыкивал длиннющий слиток и натужно трясло главный пост.

Когда по другую сторону валков выткнулся багровый брус и быстро вытянулся до трапеции пешеходного мостика, я распахнул дверь рубки. Почти замешкался на пороге, ощутив губами жаропышущий воздух, а когда вошел в рубку, то меня обступил запах каленого стекла.

Вдалеке прокатные ножницы, которыми управлял высокий человек в защитных очках, рассекли брус на заготовки, величиной метра в четыре. Только тогда мать полюбопытствовала, кто вошел. И обеспокоилась, не случилось ли дома несчастье, а узнав, зачем я пожаловал, попросила подождать: пройдется со мной до барака, а оттуда одна — на водную станцию.

Снова из мглистости надвигался слиток. Из кабины я видел и его и машиниста трансферкары. По очертаниям машинистовой головы я угадал Мельчаева-старшего. Перед тем как столкнуть слиток на рольганг, он заметил меня и приветственно вскинул кулак. Я тоже вскинул кулак, про себя произнес: «Рот фронт».

После смены мы с мамой пошли в красный уголок, Я умолял ее отпроситься с собрания: вдруг да ребята не утерпят и уедут на рыбалку. Она вела меня за руку, загадочно повторяла:

— Погоди. Я мигом.

При этом у нее на лице было выражение важности чего-то, что она намерена совершить и о чем не досуг сообщать: торопится.

В красном уголке покамест был всего-навсего один вихрастый мужчина, застилавший кумачом гремучий, из железа, стол.

— Чего ж пусто-то? — в сердцах спросила мать.

— Сейчас притопают, Марь Вановна, — ласково ответил вихрастый.

— Неужели кто-нибудь вздумает переодеваться, а то и в душевой мыться? Ведь оповещали...

— Ох, торопыга. Вот-вот нахлынет народ.

Действительно, народ скоро нахлынул и расселся на низеньких лавках. Вихрастый предложил вызвать в президиум ударницу Марь Вановну, чтоб протокол оформлялся с чувством, с толком, с расстановкой. Но мама выдвинула вместо себя бритого старика, работавшего мастером.

— Он в гимназиях учился, а я всего три группы прошла в станице. Где мне справиться с писаниной.

Вихрастый согласился и махнул бритому старичку, дабы тот занимал место секретаря. Он было принялся говорить о том, что из-за проклятого казачьего атамана Дутова угробилась уральская металлургия, что пока еще не все заводы удалось восстановить, да и слишком крохотны они для нашей гигантской державы, что до сих пор голод на метизные изделия, на те же гвозди и швейные иголки, но его перебили:

— Живей переходи сразки к капиталистическому окружению.

— И перейду! — рассердился вихрастый, однако вслед за этим осекся, хмыкнул и сказал: — Правильно, нечего рассусоливать. С каким предназначением сюда притопали, все знаем.

Не спрося разрешения у вихрастого, мама проскочила среди лавок к столу.

— Мой сынок Сережа, вон он, со мной рядом сидел, не даст соврать, — сказала она, придыхая от волнения. — Он в заборе, сложенном из камня-плитняка, в заборе поповского дома, наткнулся на ларец. В ларце золотые монеты были, червонцы и пятерки, Николай Второй чеканил, и перстень изумрудный, их я и отдаю, не полностью, верно, израсходовали частью, нужда край была... Вот они, ссыпаю в казну государства, в фонд на могущество индустрии.