Давно наши барачные вдовы знали все друг о друге, но непременно всласть вспоминали о своей жизни: надежд выйти замуж не было (кто возьмет с такой оравой?), и не верилось, что могут ходить где-то по земле м у ж и к и, похожие на их покойных супругов, — «а других нам и задаром не надо».

К концу беседы любая из них говорила обычно одно н то же:

— Не обидно было бы, кабы своей смертью умерли.

— И чуток не пожили с полной душой.

— Смерть, она везде найдет, от нее никуда не скроешься. В пещеры спрячься — сыщет.

— Бабочки, мы гордиться можем; ни у которой из нас муж не был лиходеем.

Надиных подруг не было видно ни впереди мальчишек, ни позади женщин. Если они не придут на суд, Надя расстроится.

Мы шли вдоль линии высоковольтной передачи. Ночной ершистый куржак мерцал на красной меди, кое-где отпадая от проводов.

Молчание тяготило нас. Болтать о том, что не касается Нади и Матрены Колдуновой, неудобно: обидишь Тольку. Я отметил:

— Идем, как патруль военной комендатуры: ровно, в ногу и брови сдвинуты.

— Одним букой меньше! — обрадованно сказала Лена-Еля. — Толя, теперь ты улыбнись.

— Сама идешь букой.

— Ничего не остается делать: мужчины молчат.

Ох и хитра Еля! Просиял Толька.

— Как мама?

— Лежит пластом. Нельзя двигаться. Сердце срастается. Пролежит до весны.

— Ой-ей-ей... Я пятидневку гриппом прохворала и то надоело лежать.

— Мамка выдюжит.

— Она у вас кремень. А Надя как?

— Чё Надя? За Надю все обхлопотал. Освободят если — я добился. Глядишь, и отблагодарит меня сестра папкиным ремнем. Она может. В третьем классе меня оставили на второй год. Надька взяла ремень и не плоским — ребром отдубасила.

— Давно было и быльем поросло. Хорошее, Толя, не забывается.

— Хорошее не забывается? Сколь я из-за тебя шишек заработал. Сергей за тебя ни разу ни с кем не сцепился. И все-таки ты к нему... С ним дружишь.

— Лучше расскажи, где хлопотал за Надю.

— Где хлопотал, там след простыл.

— Толенька, славный...

Колдунов сызнова лицом зайчика пустил.

— К защитнику сколь раз ходил. Надя просила нанять Катрича.

— Толь, а ты разыскал Фрузу?

— А то нет!

— Что она скажет на суде?

— Правду.

— Превосходно.

— ...одно... одно... — он зло передразнил меня. — Вам-то превосходно. Небось целовались. А мне не знай сколько пришлось реветь перед дверью этой самой Фрузы. Придешь — не застанешь дома. Застанешь дома — не пускает. С кавалером закроется. Ладно еще капитан помог.

— Какой?

— Погоди. Я заглянул в замочную скважину...

— И не совестно? — воскликнула Лена-Еля.

— Нет! — крикнул Колдунов, даже не повернувшись к ней. — Заглянул! На стуле китель висит. Я и завел: «Дяденька, мой брат тоже капитан и тоже танкист. Он бы нам с мамкой помог Надю вытащить, да он далеко. На фронте. Вы, дяденька танкист, в тылу, так вы помогите за него». Капитан оделся и впустил меня. Мы с танкистом и уговорили ее. Вам с Серегой, конечно, превосходно было...

— Замолчи! Еще раз заикнешься — повернусь и уйду. Бессовестный!

Колдунов промычал, пристыженный. Мы пошли быстрей.

Мостик через рудопромывочную канаву. Котельная. Мохнаты от инея железные растяжки воткнувшейся в небо трубы.

Колдунов бросился к ближней растяжке, ухватился за нее и начал подыматься вверх, подтягиваясь на руках и дрыгая ногами, обутыми в стеганые бурки с калошами.

Хлопья куржака осыпались на запрокинутое лицо, растапливались в струйки. Растяжка покачивалась, раскатисто каркала в месте соединения с трубой. Колдунов устал, ухватился ногами за растяжку, немного повисел, пополз дальше.

Растяжка состояла из длинных металлических прутов, свинченных с помощью вытянутых полуколец.

Едва Колдунов добрался до первого на его пути полукольца, к нам с Леной-Елей подошли бабы.

Дарья запричитала:

— Ах, батюшки, куда его несет. Расшибется, непутевый. И так горе в семье... — И своим грудным отвердевшим басом приказала: — Спускайся, нечиста ты половина.

Колдунов отцепился ногами от железа, повисел на руках под пугливые охи женщин, спрыгнул на кучу мелкого угля. Когда он, торжествующий, обмахивал с бурок угольную пыль, Полина Сидоровна сказала: