Надеялся Камаев найти поддержку у жены, но и она поднялась против него, точно клушка против коршуна.

— Разлучник ты родному сыну. Кисло было тебе, когда отец-мать не отдавали меня? Еще как кисло. Зарок дал: никогда не препятствовать сердечному согласию детей. Эх, Сережа, Сережа! Моряк свет застил. Чем хуже моряк нашего Славика? Съел он Томку? Поухаживал месячишко — и вся недолга. Обидно, верно, малость. Все же войти в их положение можно. Молоденькие. На днях дамочку встретила. Вместе в магазине за мясом стояли. Она наш институт проходила, а парень — московский. Три года ждала, потом с одним инженером укатила на Дальний Восток. Парень доучился, разыскал, увез. Она уж двух детей народила. Он и детей забрал. Дамочка говорит: «Я свет увидела, как он забрал меня!» Простил, в пьяном виде дажечки не укоряет. Взаимность!

Не стал Камаев спорить с женой. Когда жалость руководит Устей, не поддается она убеждению. По-прежнему он готов дать голову наотрез, что непостоянные люди не способны на большое чувство.

И разлад в семье, и отчужденность Вячеслава, и возмущение жены Камаев переживал трудно, но он не отчаивался, надеясь, что все это, как и всякое з а т м е н и е сердца, пройдет быстро, без горестных последствий. Вскоре он в этом усомнился: Вячеслав, придя домой с хмельным Леонидом, объявил, что устроился работать резчиком лома.

— Больно ты, сын, возгордился. Совет хотя бы спросил. Для прилику.

Вячеслав стряхнул в ладонь сигаретный пепел, прижмурился, подыскивая ответ. Осточертели Камаеву прижмуривания. На первый взгляд в них проницательность, душевная мягкость, улыбка согласия, а разобраться — обыкновенная рисовка. Вячеслав замечал: отца раздражает, что он щурится, и старался не щуриться, да не получалось: постоянно веки смыкались почти на нет помимо воли. Отец думает: «Дурная привычка». Какая там привычка... В армии была с ним неприятность. Заболел, временно потерял зрение. Три месяца отвалялся в госпитале, вышел оттуда, хохмила солдатня, как свежеотчеканенный полтинник. И верно, вылечили лучше некуда! Но, увы, не ликвидировали зрительной травмы: почему-то глаза то и дело прижмуривались.

— Согласись, пап, я ведь не трактор. Трактор можно поворачивать сколько угодно, куда угодно и когда угодно. Я хочу и могу управлять собой.

— Можешь, но зачем же избрал специальность не главную на комбинате?

— Меня вполне устраивает скромное положение. Был солдатом и горжусь. Никакой зависти к положению командного состава я не испытывал. У нас на площадке бывали академики, конструкторы космических кораблей. Может, и я ударюсь в науку, а пока остановлюсь на рядовой роли. Извини, папа, я не хочу быть звездохватом, и без меня таковских с излишком.

Леонид шаловливо подскакивал на диване, вязко гудели пружины.

— Уймись, — крикнул ему Камаев. — Кабы шуточный разговор... Все придуриваешься.

Поглаживая длинными ладонями длинные веки, Леонид сказал:

— Мне, Сергей Филиппович, незачем трехколесный велосипед, а Славке опека. Парнище мозговит, плюс армейская закваска, плюс испытания судьбы.

— «Испытания»? Вот у нашего поколения действительно были испытания. Нет, наверно, на земле таких проб, на которые нас не испытывали. Ан в нас та же прочность, те же надежды.

— Да, пап. Но я ведь твой продолжатель. Кстати, нашему поколению очень многое доверяется.

— А кто над вами?

Леонид рассмеялся:

— Детские ясли. Слушай, именитый доменщик Камаев, брось политпросвещение. Славка самый что ни на есть нашенский.

— Какой такой вашенский?

— Корневой системы рабочего класса.

— Выражаешься ты, зима-лето, кучеряво.

— Выражаются матерщинники. Я высказываю лично скумеканные соображения.

Леонид говорил полушутя-полусерьезно, и Вячеслав махнул рукой, чтобы он замолчал.

Вячеславу захотелось достойно завершить спор с отцом, который, как ему представлялось, замкнулся в рамках своего поколения. Эту особенность Вячеслав замечал в пожилых людях и для себя называл ее дефектом старости. То, что в мыслях отца проявился дефект старости, показалось ему случайностью.

— Не волнуйся, пап. Продолжим, возвысим, передадим детям.

— Аспирантура! — крикнул Леонид и, улыбаясь, проводил по длинным щекам длинными ладонями, будто умывался.

— Вы, пап, пока что умней нас. В практическом смысле. Но мы понимаем больше, вынуждены понимать больше: первопуток, а вы наставили на нем барьеров, стен, заграждений.

— Смело.

— Мы были бы худыми наследниками... Пап, надо вовремя сознавать изменения в обществе, в людях, регулировать...

— Так что же ты? Ых! — обрадовался Камаев. — Я и регулирую, что на домне, что в семье.

— Академия! Заарканил он тебя, Славка. Лапки вверх — и молчи.