15 апреля 1921 года огромное здание Наркомата путей сообщения напоминало растревоженный улей. Сотрудники оживленно комментировали вывешенный за подписью Ф. Дзержинского приказ о том, что он «сего числа вступил в исполнение обязанностей народного комиссара путей сообщения». Все уже знали, что постановлением Президиума ВЦИК Феликс Эдмундович оставлен «во всех занимаемых им должностях». Шутка ли сказать — сам председатель ВЧК будет отныне руководить их наркоматом.

В кабинете Борисова, начальника Главного управления путей сообщения, собралось несколько руководящих «спецов», как тогда сокращенно называли специалистов. В свое время все они состояли высокопоставленными чиновниками старого министерства, имели чины тайных и статских советников и были связаны между собой давним знакомством. Они больше других опасались, что приход Дзержинского на транспорт может отразиться на их личной судьбе.

Резче других высказывался старичок маленького роста с седой бородкой и злыми глазками, сверкавшими из-под стекол очков в золоченой оправе. Это был Чеховский, начальник Управления связи и электротехники.

— Пока не поздно, подавайте в отставку, господа, — говорил он. — Лучше ваксой торговать на Сухаревском рынке, чем томиться за решеткой ЧК. Нам все равно житья не будет. Вот у меня, скажем, оборвет буря провода на каком-нибудь направлении или откажут изношенные телеграфные аппараты — связь прекратится и… пожалуйте в кутузку!

— Я думаю, что вы несколько сгущаете краски, — заметил начальник Управления железных дорог, — хотя, с другой стороны, имеются основания и для беспокойства. Назначение Дзержинского я рассматриваю, как усиление административного нажима на специалистов.

Молчавший до сих пор Борисов медленно отпил несколько глотков из стоявшего перед ним стакана чаю и задумчиво произнес:

— Лично я не настроен пессимистически. Конечно, вас пугает имя Дзержинского, но должен сказать, что у меня осталось совсем другое впечатление от разговора с ним…

— Как? Разве вы уже были под арестом? — воскликнул Чеховский.

— Я не был арестован, хотя думал, что арестован… Непонятно? Могу объяснить, но это довольно длинная история.

— К сожалению, она представляет для нас животрепещущий интерес, — с горькой иронией заметил Чеховский. — Расскажите, пожалуйста, Иван Николаевич…

— Вы все знаете, — начал Борисов, — что в старом министерстве я долго служил начальником Управления железных дорог, а затем занимал должность товарища министра. [3] После Февральской революции, как вы помните, началась ожесточенная грызня за высокие должности. Положением железных дорог, которые уже тогда находились в тяжелейшем состоянии, по существу никто не интересовался… Кругом интриги, подсиживания… Противно мне стало и я подал прошение об отставке. Ее охотно приняли, а меня «сдали в архив» — назначили почетным председателем Комиссии по новым дорогам. Потом в 1918 году весьма тихо и незаметно служил я в Комитете государственных сооружений. И тут черт меня попутал… Впрочем, извините, не хочется дальше рассказывать…

— Договаривайте, Иван Николаевич. Как же вы все-таки в ЧК попали?

— Дело обстояло так. Помнится, было это после покушения на Ленина. Моя жена как-то вечером приходит с Сухаревского рынка, она там меняла вещи на продукты, и взволнованно говорит: «Слышала я от одного профессора, что не сегодня, так завтра всех бывших генералов, князей, графов, крупных чиновников арестуют, а потом сортировать будут — кого под расстрел, кого на каторгу… А ты путейский генерал, имел чин тайного советника, был заместителем министра…». Я ей возражаю, тут, говорю, что-то не так, не могут же всех под одну гребенку стричь — и виновных, и невиновных… А она свое твердит: «Поезжай к своей сестре в Киев. Там тебя никто не знает. Пересидишь смутное время…».

Борисов замолчал.

— Ну и вы уехали? — спросил начальник Управления железных дорог.

— Неловко признаться, но жена уговорила меня. Уехал я в Киев, жил у сестры на Жилянской улице. Чувствовал себя прескверно — без дела, без хлебной карточки в такое голодное время. Подолгу не было писем от жены, волновался, очень сожалел, что уехал. Однако вернуться боялся…

— И правильно, — подтвердил Чеховский.

— Не знаю, как долго бы это тянулось, — продолжал Борисов, — но в один из мартовских дней 1920 года слышу кто-то звонит с парадного хода квартиры, а мы все пользовались черным ходом. Сестры дома не было. Открываю дверь и вижу, стоит комиссар в кожаной куртке. — «Здравствуйте, — говорит он, — вы будете Борисов Иван Николаевич?». Я обомлел. «Финита ла комедиа! [4] — мелькнула мысль. — Ах, будь, что будет. Надоела мне эта жалкая жизнь в бегах, нахлебником у сестры». Отвечаю твердо: «Да, это я…». «Вас срочно вызывают в Москву на работу в НКПС. Прошу собрать вещи, поедем на вокзал, у меня отдельный вагон». Загорелся лучик надежды, и я спросил: «А кто меня вызывает?». «Дзержинский». И лучик сразу погас. Все ясно… У комиссара, действительно, был отдельный вагон. В дороге он всячески успокаивал меня. Между прочим, вы его знаете. Это Тесля-Тесленко, теперь работает комиссаром отдела пути у нас в наркомате. В Москве он куда-то позвонил. Прислали на вокзал разбитый драндулет. И повезли меня на Лубянку. Входим к секретарю Дзержинского. Через минут двадцать приглашает. Открываю дверь в кабинет. Дзержинский встает из-за стола, подтянутый, стройный. Лицо интеллигентное. Глаза серо-зеленые, красивые, но усталые: видимо, спит очень мало. Взгляд открытый…

— Прямо образ великомученика нарисовали, — желчно заметил Чеховский.

Борисов, не обращая внимания на реплику, продолжал:

— Дзержинский подал мне руку и предложил сесть. У меня от сердца немного отлегло: арестованным, как будто, руки не подают. Он попросил коротко рассказать о моей прошлой служебной деятельности. Когда я закончил, спрашивает:

— Вы из дворян? Помещик?

— Нет, — отвечаю. — Из мещан. Имения никогда не было…

— А почему вы умолчали, что в 1906 году были уволены в отставку за сочувствие к всеобщей железнодорожной стачке? Правда ли, что находились под следствием в качестве обвиняемого по делу забастовки на Полесских железных дорогах и только благодаря амнистии избежали судебной ответственности?