— Заткнись ты, — проворчал Орел. — Как бы самому потом не стать посмешищем.

— Сколько от силы удается прожить ротному связному? — зловещим тоном спросил Малыш.

— У саперов — неделю, — ответил Хайде с сатанинским гоготом. — В пехоте — от пяти до десяти дней, а у нас — никак не больше двух.

Малыш перекрестил лицо Орла.

— Ты католик?

— Тебе что до этого? — проворчал Штальшмидт.

— Думаю, тебе нужно пойти к падре, принять на рожу последнее помазание, пока мы не дошли до своих позиций.

Малыш восторженно заржал, считая себя лучшим остряком всех времен. Смеялся он добрую четверть часа.

— Право, жестоко, что такой многообещающий воин должен умереть в расцвете лет, — заметил Барселона.

— Таков суровый закон войны, — сказал Порта и посмотрел испытующе на Орла. — Не наложил в штаны со страху?

Малыш демонстративно взялся за сиденье брюк Орла.

— Еще нет, — объявил он. — Но скоро наложит.

Орел злобно замахнулся на него сумкой для донесений.

— Я в солдатах подольше твоего.

— Бумажный солдатик, — глумливо усмехнулся Малыш. — Знал бы тебя Уолт Дисней, так сделал бы злодеем в фильмах об Утенке Дональде.

И, повалясь со смеху, покатился по земле. Он был одним из тех счастливчиков, которые могут часами веселиться по одному и тому же поводу.

Мы нашли старый кинопроектор — громадную, тяжелую махину, — который повсюду таскали с собой. При нем был только один фильм, вернее, половина фильма. О Лупоглазом [136] . Крутили мы его при каждой возможности и всякий раз находили все таким же смешным. Малыш четыре раза вывихивал от смеха челюсть во время той сцены, где Лупоглазый наезжает в старом «форде» на ленточную пилу, и та разрезает машину пополам.

Мы вошли в рощу, где все деревья были расщеплены снарядами. Не видев такого зрелища, нельзя было поверить, что оно возможно. Мертвые деревья повсюду обвиняюще указывали в небо. Идя по роще, мы по-прежнему шутили над Орлом.

Невдалеке позади нас разорвалось несколько снарядов.

— Не нравится мне это, — пробормотал Старик.

Мы подходили к Лощине Смерти, самому опасному месту на участке Кассино. Воздух полнился свистом, воем, воплями. Это был узкий сектор, открытый наблюдению противника. Там лежали сотни разорванных человеческих и лошадиных трупов. Добиралось туда всего пять процентов наших колонн снабжения.

— Рассредоточиться, — был отдан приказ. — Не курить.

Раздалась новая серия взрывов. Мы побежали. С трудом, тяжело дыша. Ширкер-Брандт уронил миномет. Он постоянно старался избавиться от своей ноши. Старик пригрозил пристрелить его, если тот не поднимет миномет. В землю со свистом врезался семидесятипятимиллиметровый снаряд. Брандт упал на колени, из обезглавленной шеи ударил фонтан крови. Потом повалился на миномет. Мы со Стариком отбросили тело и понесли орудие вдвоем. Брандт был забыт.

Снаряды падали среди нас. Люди пронзительно кричали. Мы думали только о себе. Наши ноги работали автоматически. У нас была только одна мысль: спрятаться в укрытие. Мы не замечали стучащего по каске пулемета, врезающихся в плечи лямок. Вперед, вперед! Подгонять нас было не нужно.

У бежавшего рядом со мной фельдфебеля оторвало обе ступни.

Унтер-офицер Шранк из первого отделения внезапно остановился, в изумлении глядя на пулемет и свою оторванную руку, лежавшие на земле перед ним. Ефрейтор Лацио сидел посреди тропинки, пытаясь затолкнуть кишки в разорванный живот.

Потом мы вышли из зоны обстрела, оставив четвертую часть роты среди груд трупов. Во время этого десятиминутного бега наложил в штаны не только Орел.

Наступила краткая передышка, лица наши совершенно изменились. Старуха с косой клала руку нам на плечи, и мы уже не были прежними. Теперь мы стали убийцами, смертельно опасными. От снаряда можно найти укрытие, но от перепуганного, жаждущего убивать солдата спрятаться трудно.

На деревьях сидели снайперы. Они всегда всаживали пули между глаз. Это убивает. Занавес опускается. Шальная пуля или осколок могут пробить каску. В лучшем случае они тебя просто оскальпируют, но если они войдут в мягкую часть сзади, то друг, санитар-носильщик, должен прийти на помощь. У тебя есть шанс, но незначительный. Если в полевом госпитале не слишком заняты, пулю или осколок извлекут, но потом тебе несколько месяцев лежать в госпитале. И придется заново учиться всему: говорить, ходить, двигаться. Ты не сможешь даже больше ощущать запаха. Ты забудешь все. Возможно, сойдешь с ума до того, как снова научишься всему.

Почему немецкий солдат не пел этой песни в гарнизоне? Это очень радостная, веселая песня о браконьере, который дурачит охранника. Но ты не станешь ее петь, когда сидишь в грязном одиночном окопе, зажимая пальцами разорванную артерию на бедре, потому что твоя жизнь буквально у тебя в руках. Ты будешь отчаянно кричать, зовя санитара-носильщика, друга-солдата на передовой, носящего нарукавную повязку с красным крестом, но он не появится. Он занят другими делами. Он будет помогать тем, кому можно спасти жизнь. Ты обречен, хотя не сознаешь этого. Твоя рана не выглядит страшной, но перевязать ее некому. Ты с удивлением видишь, как кровь струится у тебя из-под пальцев. Через полчаса ты будешь мертв. Спокойно истечешь кровью.