Громовка тоже уже не спала. Дворы, огороды и улицы были заставлены пулеметными тачанками, возами, арбами и крытыми брезентом санитарными телегами. Перекрикивались через улицу ездовые. Фуражиры развозили невесть где раздобытое сено, и кое-где из-за него возникали ссоры. Подвоза сена не было уже третьи сутки и оголодавшие кони вставали на дыбы, грызли дерево тачанок и возов и сердито ржали. Торопливо проносились по своим спешным делам всадники. Стояли шум, ругань…

Всё это было похоже на цыганский табор, такой же суматошный и крикливый.

Кольцов и Бушкин ходили по улицам в той же большевистской, командирской одежде, и почти никто не обращал на них никакого внимания. Ни один человек, хотя бы даже из интереса, не остановил их и не спросил, кто они такие и почему здесь. Если кто-то их и замечал, то лишь с интересом и даже удивлением смотрел им вслед. Не более того.

Когда возвращались обратно, один их ездовых долго провожал их взглядом. Потом обогнал их, повернулся, пошел навстречу. Кольцову показалось, он пристально всматривался в его лицо, мучительно пытаясь что-то вспомнить. Вновь догнал их, пошёл рядом. И, лишь пройдя полквартала, мужик вдруг сказал:

— Драстуйте! Чи не призналы?

Кольцов внимательно оглядел махновца. Невысокий, цыгановатый, уже далеко не молодой. В обтрепанной и прожжённой возле костров одежде, он был Кольцову не знаком.

— Я — Петро, — напомнил махновец.

— А я — Павло, — дружелюбно улыбнулся Кольцов.

— Я вас зразу признал, — сказал махновец. — Живи, здорови?

— Как видишь, живой, — ответил Кольцов, понимая, что махновец попросту ошибся.

— Во! Видать, не судьба! Видать, вам тогда друга карта выпала. Червова чи бубнова.

«Тогда»! Кольцов начал напряженно вспоминать. В какое-то мгновение ему показалось, что когда-то давным-давно он уже видел этого человека, или похожего на него. Но когда? И где?

— Ты бы, Петро, напомнил, где мы с тобой встречались? — спросил Кольцов.

— Не помните? — удивился махновец. — Ну, як же! Вы в штабу у Нестора Ивановича, на Вовчей речке. Мне, если помните, тода поручили вас… тое самое… ну, отвести… — мялся махновец.

И Кольцов вдруг вспомнил ту узкую тропу вдоль речки Волчьей, утреннего рыбака с уловом. Даже душистый запах полыни…

— До кривой вербы? — напомнил махновцу Кольцов.

— О! Бачьте! Вспомнили! — обрадовался тот. — До вербы ще далеченько было, ага. А у меня, як на грех, гвоздь в ботинке вылез. Впился в ногу, спасу от боли нема. Иду и думаю, ну, зачем ему до крывой вербы? Яка ему — вам, значить — разница, дэ лежать. Стрельну, думаю, тут, и сразу ж сниму ботинки.

— А ты б сперва снял ботинки, — совсем будничным тоном посоветовал Кольцов, словно речь шла вовсе не о нем, и на расстрел Петро вёл не его.

— А нельзя! При сполнении нельзя, шоб не по форме. Нестор Иванович рассердятся, если хто доложит.

— Да кто ж там мог доложить?

— А напарник. Или хто другой. У Нестора Ивановича везде свой глаз. Даже там, где его не должно быть! — Петро удивлённо покачал головой: — Это ж надо, где встренулись!

— А могли ведь больше и не встретиться, — улыбнулся Кольцов и, между прочим, спросил: — А напарник твой, он тоже здесь?

— Федька Лукьянченко? Нема Федьки. Убили его… — И, вздохнув, добавил: — Видать, ему пиковая карта выпала.

— И кем же ты здесь, в армии? — поинтересовался Кольцов.

— При пулемёте. В полку у Фомы Кожина.

— Ну, будь здоров, Петро. Рад, что мы всё же на этом свете встретились. — И, пожимая махновцу руку, Кольцов сказал: — Ты, когда будешь стрелять в человека, сперва немного подумай. Может, и не захочется курок нажимать.

— Э-э, не! Хоть вы теперь и большой начальник, а совет ваш никудышней, — не согласился Петро. — Если б я в бою думав, мы с вами уже точно не встренулись. Там, хто быстрее, тот и живой. Я, слава тебе, Господи, быстрее был.

— В Бога веришь?

— А вы — нет? — в свою очередь, спросил Петро и, словно уличив Кольцова в обмане, укоризненно покачал головой. — Верите! Иначе мы б с вами уже, точно, не встренулись.

Штаб Повстанческой армии разместился на небольшой сельской площади в доме купца Болбачану, который в семнадцатом году предусмотрительно бежал к себе в Румынию, оставив при доме в качестве охраны свою далекую родню.

Родичи купца не знали ни русского, ни украинского языка, а сельчане не знали румынского. Так они и жили, два народа в одном селе, никак друг с другом не соприкасаясь.