May пыталась с ней говорить на языке жестов. Кое-какие знаки она смутно помнила. В детстве, во Фьезоле, ей встречались глухонемые дети из приюта, она смотрела на них как зачарованная. Чтобы сказать «женщина», показывала на волосы, «мужчина» — на подбородок. «Ребенок» — делала жест рукой, словно гладила малыша по головке. Остальное выдумывала сама. Чтобы сказать «река», изображала жестами текущую воду, чтобы сказать «лес», растопыривала пальцы перед лицом. Вначале Ойя смотрела на нее с безразличием. Но потом тоже начала говорить. Это была игра, длившаяся часами. На ступенях лестницы под вечер перед дождем было так хорошо. Ойя делала всевозможные жесты, чтобы выразить радость, страх, задать вопрос. Ее лицо оживлялось, глаза блестели. Она корчила забавные гримасы, передразнивала людей, их походку, мимику. Насмехалась над Элайджей, потому что он старый, а его жена такая молодая. Они обе смеялись. У Ойи была особая манера смеяться — беззвучно, приоткрывая белоснежные зубы, суживая глаза в щелочки. А когда она грустила, ее глаза затуманивались и она съеживалась в комочек, обхватив затылок руками.

Теперь May понимала почти все, она могла говорить с Ойей. Под вечер перед дождем бывали совершенно особые моменты. May казалось, будто она проникает в какой-то другой мир. Но Ойя боялась людей. Когда приходил Финтан, отворачивалась и не хотела ничего говорить. Элайдже она не нравилась. Он все твердил, что она плохая и наводит порчу. Когда May узнала, что Ойя живет у Сэбина Родса, этого ненавистного ей человека, она все испробовала, добиваясь, чтобы Ойя ушла от него. Поговорила об этом с матерью-настоятельницей обители, энергичной ирландкой. Но Сэбин Родс был вне морали и приличий. Единственное, чего May добилась, — это его стойкой злобы. Она решила, что лучше забыть, не видеть больше Ойю. Это было больно, это было странно, она никогда такого не испытывала. Ойя приходила каждый день или почти каждый. Появлялась бесшумно, садилась на ступеньки, гладила Молли, ждала, обратив свое гладкое лицо к свету. Она казалась ребенком.

Что в ней притягивало May, так это свобода. Ойя была совершенно непринужденна, видела мир таким, какой он есть, глядя на него блестящим взглядом птиц или совсем маленьких детей. Именно этот взгляд заставлял сердце May биться сильнее, смущал ее.

Иногда, устав говорить жестами, Ойя прислонялась головой к плечу May. Медленно гладила кожу на ее руке, забавлялась, ероша волоски. May сначала напрягалась, словно кто-то мог их увидеть и распустить сплетню, но потом привыкла к этой ласке. К концу дня все затихало в «Ибузуне», свет перед дождем становился таким мягким, таким горячим. May, словно во сне, вспоминалось что-то очень давнее: детство, лето во Фьезоле, жаркая трава, гудение насекомых, ласковые пальцы подруги Элены, гладившие ее по голым плечам, запах ее кожи, пота. Ее смущал запах Ойи и, когда May оборачивалась к ней, блеск ее глаз во мраке лица, подобных живым драгоценностям.

Вот так однажды Ойя дала ей почувствовать ребенка, которого носила в своем чреве, — засунула руку Мау через вырез платья, туда, где вздрагивал плод, едва-едва, легко, как нерв, трепещущий под кожей. May долго держала руку на округлившемся животе, не осмеливаясь пошевелиться. Ойя была мягкой и горячей, сидела привалившись к ней и, казалось, заснула. А потом, через мгновение, без всякой причины вскочила и убежала по пыльной дороге.

Быть может, именно из-за Ойи May научилась любить дождь. Раскрывала ладони перед лицом, словно разверзая хляби небесные. Ozoo, дождь, что несется над рекой со скоростью ветра, покрывая растрескавшуюся землю благодатной тенью.

В конце каждого дня, после ухода Ойи, она смотрела, как приходит дождь. Это было настоящее представление. Глухие удары грома доносились со стороны высоких плато, оттуда, где небо делалось чернильно-черным. Больше незачем было считать секунды. Финтан садился рядом на пол под навесом веранды. Она смотрела на его обожженное солнцем лицо, на спутанные волосы. У него был такой же лоб, как у нее, а густая шевелюра, остриженная «под горшок», делала его похожим на американского индейца. Он больше не был замкнутым и хрупким ребенком, сошедшим на причал Порт-Харкорта. Его лицо и тело загрубели, ступни стали широкими и сильными, как у детей Оничи. А главное, что-то изменилось в его физиономии, во взгляде, в жестах — знак того, что началось величайшее приключение в жизни, переход во взрослость. Это было ужасно, May не хотела об этом думать. Внезапно прижимала Финтана к себе изо всех сил, как бы играя. Он вырывался, хихикал. Еще несколько мгновений был ребенком.

— Смотри, у тебя все ноги исцарапаны. Где ты бегал?

— Там, у Омеруна.

— Ты все еще ходишь с Джозипом? С Бони, я хочу сказать.

Он отводил глаза. Знал, что May боится, когда он уходит с Бони.

— Не ходи слишком далеко. Это опасно, сам знаешь. Твой отец и так о тебе беспокоится.

— Он? Ну да, как же.

— Не говори так. Он тебя любит, ты же знаешь.

— Он злой. Я его ненавижу. — Он показал синяк на своей руке, ниже плеча. — Гляди, что он мне сделал своей палкой.

— Ты должен его слушаться. Ему не нравится, что тебя ночью нет дома.

Но Финтан не унимался:

— А я ее сломал! Придется ему новую вырезать.

— А если тебя змея укусит?

— Я змей не боюсь. Бони умеет с ними говорить. Он сказал, что знает их чи. Он много всяких секретов знает.

— Что еще за секреты?

— Не могу тебе сказать.

Дождь бил по крыше с железным грохотом. С реки тянуло холодом. Гул стоял такой, что приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга.

Вечером она занималась с Финтаном. Математикой, географией, английской грамматикой, французским. May брала тетради и книги, и они устраивались на веранде: она — в плетеном кресле, а Финтан — на полу. Даже когда ливень слабел, заниматься было трудно. Финтан смотрел на завесу дождя, слушал шум воды, стекавшей каскадом в бочки, накрытые парусиной. Когда с уроками было покончено, шел за книгой, которая ему нравилась. Она была старинная, он нашел ее в библиотеке Джеффри. Называлась «Детский путеводитель по знанию». Там были только вопросы и ответы. Финтан давал ее May, и она читала вслух: