Негодовать – кричать и ворчать – Фриггита могла днями напролет. На нее не действовали ни просьбы уняться, ни окрики, ни побои. Стоило ей оседлать хромого конька своей сварливости и она могла скакать на нем хоть целую седмицу. Постороннему человеку было достаточно послушать ее самую малость, чтобы понять, отчего Хрольф последние годы оставался зимовать на Ильменьском торжище.

Приступ склочности, однако, не мешал Фриггите получать от мужа причитающееся ей супружеские ласки. Каждую ночь ее сопение и мычание мешало спать холостым гребцам, жившим в другой части Хрольфова дома. По утрам шеппарь выглядел усталым и часто устраивался подремать где-нибудь в укромном месте. Не будь его жена так жадна до бабской услады, он велел бы скликать манскап уже через день, после того как репейник прилип Фриггите под язык.

Ни шатко, ни валко прошло десять дней. От скуки ли, из любопытства ли, подогретого событиями последних дней, но люди Хрольфа наконец выказали внимание Волькше. Теперь он узнал о них не только то, что нужно, дабы поддерживать дружескую беседу, а гораздо больше. К своему удивлению Годинович выяснил, что он – не единственный инородец в манскапе. Ёрн, гребец, чей лицо украшал глубокий шрам от брови до подбородка, был фламандцем, а Гунес, варяг без особых примет и достоинств, – пруссом. Оба они утверждали, что не были отпущенными или сбежавшими фольками, а подались в шёрёверны по воле судьбы и по велению сердца. Волькша так обрадовался возможности обучиться новым языкам, что через несколько дней оба «не-свея» только что не прятались от него по закоулкам острова.

Каждый день по нескольку раз Волкан, сам того не замечая, оказывался на северо-западном берегу Бирки, с которого Адельсён был виден в любую погоду настолько, что можно было разобрать, что делают люди с другой стороны пролива. Он не хотел в этом сознаваться, но ему не хватало Рыжего Люта, его щербатой ухмылки, его конопатой ряхи. А, может быть, Волькше просто было не с кем перекинуться парой венедских слов.

А Олькша же точно забыл о своем приятеле и сроднике и не казал носа с острова Знати. Чем больше проходило времени, тем сильнее злился Волькша, тем упорнее он сопротивлялся желанию выпросить у Хрольфа лодку и сплавать на Адельсён самому.

По Бирке поползли слухи о неудачном плавании людей Ларса за данью. Это даже походом трудно было назвать. Ярл послал одни драккар в устье Одры забрать то, что ему причиталось. Кроме гребцов на корабле было всего три хольда и, понятное дело, ни одного берсерка. Странно знакомое название было у того местечка – Винета. Да и остров, на котором оно находилось, звался Волен. [132] Не иначе там и жили те самые западные венеды, которые по рассказам Годины верили в Давну, деву-охотницу. Однако повествуя о неудачном походе, варяги говорили о каких-то турпилингах [133] и хижанах, [134] что живли там в вечной вражде. Через эту бесконечную свару одерские народы были слабы и вечно платили дань и свейским ярлам и даннским конунгам.

Но, как говорят, даже затравленный зверь иногда показывает зубы. Так и жители Винеты, уставшие от варяжской жадности, сумели позабыть племенные склоки и встали плечом к плечу дабы не отдавать свеям дань, которые несколько лет до этого исправно платили. Произошло ли это от гордости или от отчаяния, люди Ларса уразуметь не смогли, но только решимости жителям Винеты было не занимать.

Викинги высадились на Волине, даже не достав шлемы из корабельных сундуков. Они вошли в городок нестройной толпой, как хозяева, вернувшиеся с прогулки. Не сразу заметили они настороженную тишину, висевшую над городцом. Разве не странно, что среди дня на улицах не копошились дети, а женщины не судачили о житейских делах? Но это варяги уразумели задним умом, когда из-за домов начали выбегать люди с луками и самострелами, с длинными ножами и пиками. Викинги опешили, как бараны упершиеся в новые ворота. Засвистели стрелы. В возникшей суматохе кто-то из хольдов призвал напасть и приструнить строптивцев. Но большинство викингов сходу оценили число нападавших и сочли разумным не слушать голос гордости.

Уже в море, залечивая раны от стрел, люди Ларса обнаружили, что на драккаре недостает двух гребцов. А поскольку на Адельсёне манскап собрали наспех, и гребцы знали друг друга плохо, то вспомнить, кто именно пропал в бегстве с Винету, они не смогли.

Ходили слухи, что синеус Ларс даже вырвал себе клок волос от гнева, но тем ни менее полный сбор своей дружины не объявил. «Они только того и ждут», – буркнул Уппландский ярл: «Не иначе как они там собрали охотников со всех низовьев Одры. Надо подождать пока они разъедутся собирать урожай с полей и уж тогда нападать. Тогда и дань возьмем и добычу». Так рассудил хитрый Ларс и отложил месть до осени.

В день, когда слухи о засаде в устье реки Одры дошли до Волькши, Годинович запрятал на гордыню в дальний схорон и отправился на Адельсён. Что-то подсказывало ему, что среди тех, кто не вернулся с Волена, мог оказаться Рыжий Лют. Уж так дуралею хотелось поскорей обзавестись бранным железом, что он был способен вызваться плыть куда угодно, только бы выслужиться перед ярлом. По причине своей дурной ретивости Олькша вполне мог лезть в драку, в то время как остальной манскап разумно отступил.

Узнав, что Ольгерд и правда пропал в злополучном плавании, Волкан заскрежетал зубами, так что люди Ларса испуганно переглянулись. И как только Олькша сумел напроситься в поход? Не иначе как, сидел возле мостков и ждал, не отчалят ли абы куда ярловы драккары.

Вот ведь осиновая колода!

Сидит небось сейчас спутанный в сырой яме и ждет своей судьбы. О том, что жители Винеты могли, не мудрствуя, убить Олькшу в неравном бою, могли захватить и споро казнить себе на потеху, прочим варягам в устрашение, Волькша почему-то не думал. Он ставил себя на место взбунтовавшихся данников и понимал, что те не будут до поры ни казнить, ни миловать пленников. Они будут ждать, когда синеус Ларс в отмщение за дерзость придет к острову со всею своею силою, и тогда попытаются обменять захваченных викингов на мир и ополовинивание дани.