— Так, зачем ты меня поджидала? Сообщить что-нибудь важное? Или, может быть, не важное, но приятное?

Я подумал, что лучше всего выскочить прямо на следующей остановке, иначе окажешься у черта на куличках.

— Или так… поболтать о пустяках, показать мне свадебные фотографии?

Я выдвигал предположения, призванные продемонстрировать, что я готов к любым, даже самым изощренным пыткам и издевательствам.

— Я к тебе возвращаюсь, — тихо сказала Лиза, лишь только она отогрелась и почувствовала себя способной произнести фразу, не стуча зубами от холода.

Ни на следующей, ни через десять остановок я не вышел, и мы проехали от одной конечной до другой, сцепленные, как два вагона…

Да, никакой свадьбы не было, и она действительно ко мне возвращалась, и черт с ним, с запорожским чубом, ей нужен я, и только.

— Ты рад?! Рад?! — спрашивала она, заглядывая мне в глаза и отыскивая в них ответ, который убедил бы ее, что она не ошиблась и не обманула ни меня, ни себя.

Я не знал, что ответить: смятение охватило меня. Кто я был для нее?! Мальчишка, блаженный дурик, чья голова забита учеными бреднями, и ради меня она, женщина катастрофически немолодая, отказалась от последней, отчаянной возможности как-то устроиться?!..

Были у нас с Лизой чудесные месяцы. Вновь начиналась зима после того, как неделю моросило, снежные хлопья таяли, не долетев до земли, и всюду были зонты, зонты, зонты. А тут вдруг ударил мороз, насыпало свежего, чистого снега, заледенели лужи и за одно утро никаких следов оттепели. Снегоочистители — адские машины с вращающимися лопастями — выкатили на арбатские улицы, загребая снег и сбрасывая его с ленты транспортера в кузовы подруливавших задом самосвалов, из кабин которых, приоткрыв дверцу, выглядывали водители…

На подготовку к экзамену хватало дня, а остальное время я был у Лизы. Вбегая, я заставал ее в том рассеянном полураздумье, которое навевает висящее в простенке зеркало: оно притягивает неискушенный взгляд обманчивой надеждой увидеть себя таким, каким ты бываешь, не подозревая, что на тебя смотрят. Мне не нравилась частая задумчивость Лизы, и я тихонько подкрадывался сзади, желая ее в шутку напугать, но она, заметив меня в отражении, тут же оборачивалась.

Едва разрешив себя поцеловать, Лиза бросалась хозяйничать, хотя все было готово заранее: и чай заварен, и хлеб нарезан, и в воздухе разлито дразнящее нюх предвестие снятого с плиты жаркого. Лизе доставляло удовольствие меня кормить: она почему-то считала меня вечно голодным, и при ней я никогда не говорил, что уже досыта наелся дома.

Усадив меня за огромную чугунную сковороду, от которой поднимался пар, как от кумирни, она требовала университетских новостей, слухов и сплетен (кто, чего, о ком, как это у нее называлось). Я, признаться, не знал, о чем рассказывать, подозревая в ней лишь участливую готовность выслушать то, что ей на самом деле чуждо и неинтересно, но Лиза не принимала никаких отговорок. Однажды она даже сказала (весело, беспечно, ни к чему не обязывающим тоном), что отныне ее жизнь заключена во мне и поэтому ей все интересно.

От таких слов у меня сжималось сердце, я размякал, сдавался и рассказывал ей о сессии, о коварстве экзаменаторов, о кипящих на кафедре страстях и битвах вокруг аспирантуры, которая вряд ли мне светит после того, как я с треском провалился на конференции.

— А это так важно для тебя, твоя аспирантура? — спрашивала она, и я, воздевая руки к небу, убеждал ее, что аспирантура для меня все, предел мечтаний и грез, манящий призрак Эльдорадо, единственный путь в науку…

Я кипятился, доказывал, но было ли это и вправду важно?

Выслушав мой лепет, Лиза мне просто и мудро советовала, как быть, — я лишь поражался ее проницательности и вещей прозорливости. Жизнь она знала, как царь Соломон, и иногда мне казалось, что я обрел сокровище, драгоценный клад, что с ее помощью я добьюсь всего, покорю любую вершину. Я с жаром обещал ей, клялся, что между нами всегда так будет, но она лишь улыбалась этой блажи.

— Я же почти вдвое старше, милый. И к тому же я совсем «не то» для тебя.

Конечно, я кричал, что это глупости, что я не ханжа, лишен отсталых предрассудков, но Лиза лишь мягко улыбалась.

В разгар зимы воздух стал жестким, словно холст, катки во дворах матово засеребрились и арбатские дома стали похожи на мебель в белых чехлах. В воздухе стлался иней, сверкая под солнцем малиновыми иглами, решетки бульваров покрылись ледяным мхом, скамейки утонули в снегу, и в очертаниях облаков, каких-то чрезмерно великих, оплывших, распухших, появилась нездоровая слоновость, признак стойких морозов.

Задумали мы с Лизой лыжный бросок: как раз на носу было воскресенье.