Я же… я не таил на нее никакой обиды и не ждал никакого раскаяния. Мне вспоминалось то окошечко в слепой стене, тень от пожарной лестницы на занавеске, солдатское одеяло и Лиза, которая внезапно о себе напомнила. Я позвонил в Москву из телефонной кабины, оберегаемой, как святая святых здешней почты (запирали на ключ и открывали по особым случаям), и отец сказал, что меня спрашивала та самая женщина, почему, зачем, он не знает.

— Передай ей… Передай, что я… я о ней… — кричал я в трубку, и Сусанна, сидевшая рядом, слышала.

Нам представился случай сотворить доброе дело: старому хозяину понадобилась справка от городских властей, и мы вызвались помочь. На автобус мы опоздали и спускались с гор пешком, слушая, как ревет внизу вспенившаяся от дождей река, блеют овцы на мосту, перекинутом через обрыв, и изредка хлопают в лесу выстрелы охотников. В город мы попали как раз тогда, когда приемные закрывались на перерыв, нам пришлось ждать, и мы с горя оккупировали шашлычную, привлеченные праздным гулом голосов, бульканием нацеживаемого из бочек вина и шипением бараньего жира, капающего с шампуров на тлеющие угли… Возвращались в горы мы уже вечером.

На обратной дороге мы заплутали и повернули было назад к развилке, чтобы окончательно не заблудиться, но Сусанна устала, закапризничала, слезно скривила губы и выпросила у меня передышку. Мы сели на дождевик, спина к спине, и долго молчали. Этому молчанию я не придавал никакого значения, приписывая его усталости и дурному расположению духа, но Сусанна воспринимала молчание иначе: для нее это был поединок молчаний. Она участвовала в нем, напрягая последние силы, а потом не выдержала и взорвалась:

— Ты чурбан, ты ледяная глыба! Я, как собачонка, увиваюсь вокруг тебя…

— Разве?!.. — Я собирался еще что-то добавить, но мысли спутались, и вопрос оборвался, прозвучав в тоне нелепой и неуместной иронии.

Но, к моему удивлению, Сусанна не возмутилась, не обиделась, признавая за мной право на эту иронию: она была полностью мне покорна. Мы опять замолчали, и я чувствовал, что теперь ее ничто не заставит первой нарушить молчание, раз уж она из гордости назвалась собачонкой.

— Хорошо, давай снова выяснять отношения, — сказал я, встревоженный тем, что слишком по-новому все оборачивается.

Она и тут согласилась.

— Значит, по-твоему, я глыба, чурбан… — повторил я, чтобы скрыть замешательство.

Она сияюще кивнула, с восторженной бессмысленностью подтверждая мои слова только потому, что они мною произнесены.

— Хочешь все узнать?! — Я злорадно предчувствовал, что своими собачьи преданными кивками она вынудит меня на признание, которое на всем поставит крест.

Разумеется, она вновь кивнула в ответ, и тогда я в глаза ей произнес:

— У меня любовница в Москве.

А когда глаза у Сусанны расширились от ужаса, она побледнела и жалко сморщилась, я докончил — вколотил гвоздь по самую шляпку.

— И мы с ней без ума друг от друга. Как говорится, в диком восторге.

Я как-то несуразно хмыкнул и с натянутой улыбочкой стал скатывать дождевик. После всего сказанного нам с Сусанной оставалось лишь понуро и обреченно добрести до дома, тем более что нас наверняка разыскивали с фонарями и лампами. Но Сусанна продолжала сидеть, словно бы онемев от полученного удара. Я осторожно попросил ее привстать и освободить дождевик, но Сусанна замотала головой, умоляя ее не трогать. Я послушно подождал минуту и опять потянул из-под нее дождевик. Сусанна качнулась как неживая, как кукла; я почувствовал, что сейчас будет приступ рыданий, и отошел в сторону. Она позвала меня слабым, срывающимся, таким же неживым голосом. Я приблизился, наклонился, и Сусанна сжала мне руку, странно клоня ее вниз. Я не понимал ее движений, и тогда Сусанна сама расстегнула ворот офицерской рубашки, вся горячая и дрожащая. Я старался ее успокоить, как бы отстраняя, отводя от себя то, что она задумала. Но Сусанна ко мне прижалась, и мы оба упали на дождевик…

То, что мы не могли решить на словах, решилось само собой, и на мгновение мною овладело ощущение тихой, спокойной ясности. Казалось, чего же проще: вот маленькая головка Сусанны, матово освещенная выглянувшей вдруг луной, блестящая чернотой туго стянутых волос, с таким милым началом пробора у лба, вот ее руки, плечи, родинка на груди, и мы так естественно и обычно связаны. Да, да, нет в мире сильнее связей…

Но Сусанна… Она поднялась с дождевика на колени, шатающаяся, отчужденно-безвольная, с блуждающим взором, а потом медленно обернулась ко мне. Мы были почти рядом, но она оглядела меня так, как обычно смотрят издали. При этом она даже вздрогнула, испугавшись меня, словно я был совершенно чужим, случайно оказавшимся здесь человеком.

— И это со мной сделал ты, мальчишка, — сказала она тому, далекому.

Я потянулся к ней, но Сусанна с ненавистью оттолкнула меня. Она встала на ноги и слепо шагнула куда-то, волоча за собой дождевик. Я хотел поправить ей рубашку, выбившуюся из брюк, и подломившийся сапог, но она вновь меня оттолкнула и ударила по руке. Меня словно не было, не существовало в природе, а я, ничтожество, жалко пытался заявить о себе! Словно застыв в оцепенении, Сусанна продолжала стоять в подломившемся сапоге, с искаженным лицом, дико взъерошенная. Ее бил озноб…