В ее груди затрепетала надежда.

— Грей…

— Ш-ш-ш… — Он поднес палец к ее губам. — Ничего не говори, кроме «да».

Молчание было невыносимым, а темнота настолько густой, что, казалось, ее можно резать, как пирог.

Грей не отнимал пальца от ее губ, неожиданно ему стало страшно. Что, если он отпустит ее губы, а она не скажет «да»…

Сомнения стали закрадываться в его сердце, предвещая панику. Как он мог всего лишь за несколько коротких недель так влюбиться в эту женщину? Как у него вообще могли возникнуть такие сильные чувства? И как он осмелился думать, что заслуживает ее, заслуживает такого счастья?

Ее губы дрожали от его прикосновения, а может, это его палец дрожит на ее губах. У него было ощущение, будто тяжкий груз дрожит в неустойчивом равновесии, опираясь на его сердце. Один вздох, одно ее дыхание, и груз может упасть. И раздавить его.

Он медленно опустил вниз свой палец, освобождая ее губы. И мир замер. Грей чувствовал себя подсудимым, ожидающим приговора и абсурдно надеющимся на пожизненное заключение.

— Да, — прошептала она.

— Да? — Ему недостаточно было услышать это один раз. Полумесяц ее улыбки превратился в растущую луну. — Да.

Он схватил ее за плечи.

— Да, — вновь подсказал он ей. Ему недостаточно было услышать это и дважды.

Она прижалась к нему теснее, ее ноги сжимали его бедра, а руки обвивали его шею. Он все еще был в ней, и там она теснее обхватила его. Пульсирующее возбуждение вновь вздыбило его плоть.

Она вытянула шею и поцеловала его.

— Да, — шептала она вновь и вновь между поцелуями. — Да, Грей. Да. — Она откинула голову на подушку. — Я люблю тебя.

И возбуждение его возросло еще сильнее. Господи, он никогда не насытится этой женщиной! Своей женщиной. И — чудо из чудес — она тоже не может им насытиться.

— Милая. — Он опустил руку и огладил ее там, где соединялись их тела. — Клянусь, что позабочусь о тебе. Я сделаю тебя счастливой.

Он молил Бога о том, чтобы это было правдой.

— Мм… О да! — выдохнула она.

Один раз, два, дюжину раз, а Грей все не мог наслушаться, как она произносит это слово. Он любил ее неторопливо, но настойчиво и непреклонно, пока она не начала задыхаться и не произнесла слова «да», «Грей» и «Боже» так много раз, что они уже начали казаться священными клятвами.

А потом он смотрел, как она спит. Наступивший рассвет окрашивал ее наготу теплыми сверкающими лучами солнца.

Потребовался бы художник эпохи Возрождения, чтобы запечатлеть эту красоту.

Ее волосы разметались по подушке — миллион нитей тончайшего шелка. Когда она проснется, поклялся Грей, он расчешет их до блеска. Он восхищался гладким диском ее околососковых кружков, расслабленных во сне. Он тайком подул на них, и они сжались в упругую розетку. Его взгляд скользнул ниже, где ее пупок поднимался и опускался при каждом дыхании, словно крошечная пробочка, дрейфующая на ее слегка округлом животе. Неправильной формы родинка выступала на ее бедре, словно капля вина, брызнувшая на снег.

Он прикоснулся к родинке пальцем, и София пошевелилась.

— Не смотри на нее, — пробормотала София, сонно потирая глаза. — Я знаю, что она ужасна.

— Ужасна? — Несмотря на огорченное выражение ее лица, он не смог удержаться и рассмеялся: — Милая, в тебе нет ничего даже в малейшей степени ужасного.

— Мой учитель рисования с этим бы не согласился. Он почувствовал во рту горький привкус ревности.

— Знаешь, твоему французу-учителю лучше молить Бога о том, чтобы мы никогда с ним не встретились.

— Нет-нет, — торопливо произнесла она. — Не Жерве. Какой там Жерве! Моим учителем рисования был старый лысеющий педант по имени мистер Терклтуэйт.

Грей недоуменно застыл. А она продолжала:

— Никакого Жерве никогда не было. Понимаешь… ты знаешь, что я никогда не была в постели с мужчиной, но ты должен понять… что я никогда не допускала мужчину и в свое сердце. — Она поцеловала его в лоб, а затем в губы. — Я люблю только тебя.

Господи, какая же она смелая! Она так легко бросает эти слова, словно перышки. Разве может она представить, что они опускаются ему на грудь, словно пушечные ядра, взрываясь глубоко в сердце! Стараясь сохранить невозмутимость, он произнес нарочито небрежным тоном:

— А когда же вдруг твоему второму учителю рисования представился случай увидеть нашу родинку?

— Он и не видел. Но я нарисовала однажды нечто похожее на портрете Венеры. Я сказала, что, на мой взгляд, это придает изображению налет реальности. Как же он меня бранил! «Совершенная красота нежизненна, а реальность некрасива», — сказал он.

Грей покачал головой:

— Замечательно. Думаю, я презираю твоего реального учителя рисования не меньше, чем ненавижу воображаемого. Не думал, что такое возможно.