Наблюдения трех авторов, безусловно, заслуживают серьезного внимания. Они ставят проблему. Но им представлялось, что более полные данные будут обязательно свидетельствовать в пользу норманского происхождения киевских дружинников. Между тем расширение области сопоставлений в сферу антропологии дало прямо противоположный результат: доказано практическое отсутствие в Киеве германских элементов.

Сама проблема зарождения обряда трупоположения на территории Швеции труднее разрешима, нежели вопрос об истоках этого обряда в Приднепровье, где он не исчезает с эпохи неолита. Этой проблемы ниже еще придется касаться. Пока же напомним отмеченный выше факт (заключения Т.И. Алексеевой), что по антропологическим данным германская примесь в трупоположениях Киева не прослеживается, а в Шестовицах она составляет незначительный элемент (о чем тоже речь будет ниже).

Для понимания существа происходивших в Приднепровье в VIII–IX вв. событий важно было бы объяснить истоки различий в наборе инвентаря в погребениях разных типов. Вряд ли будет достаточным простое соотнесение: больше инвентаря — богаче и выше по положению. Такой подход оправдан только для установления социальной принадлежности в рамках одного типа верований. Обряд трупоположения предполагает, как правило, более полный набор сопутствующих предметов, чем это требуется при обряде трупосожжения. Тем не менее можно говорить об определенных изменениях в соотношении разных этнических и культурных групп внутри поляно-русской территории на протяжении от VI до IX–X вв. Подобно тому, как завоеватели — германцы и прочие варвары подвергались влиянию завоеванного романского населения, и новая славянская волна, появившаяся в Приднепровье в VI в., постепенно проникается местными традициями, а этнические группы, оказавшиеся на первых порах в зависимости от пришельцев, в силу далее зашедшего процесса социальной дифференциации снова выдвигаются на первый план.

Возрождение обряда, перекликающегося с лесостепным скифским и еще доскифским, вряд ли было случайным. Почти наверняка доскифские верования сохранялись у определенной части местного населения. Однако они не могли проявляться совершенно свободно ни в скифское, ни в черняховское время, поскольку носители их оставались в этих культурах на нижних ступенях социальной лестницы. Такое положение сохранялось и после славянского вторжения VI–VII вв. (многочисленные клады упоминавшихся «древностей» могли зарывать и от пришедших в движение северных славянских племен). Накануне образования Русского государства в Приднепровье происходят изменения, в результате которых оживают очень давние традиции.

Одной из особенностей срубных погребений Киевщины является сопровождение умершего, видимо, насильственно умерщвленной женщиной и конем. О первом довольно подробно рассказывает Ибн-Фадлан, правда, применительно к обряду трупосожжения: умершего сопровождает любимая жена (а не рабыня). Описанию Ибн-Фадлана, в частности, соответствуют погребения типа знаменитой Черной Могилы [613] . Помещение в сруб коня — явление для славян не характерное. Оно может быть связано с оживлением традиционных представлений (например, уходящий в эпоху бронзы обряд погребения с повозкой). Погребения с конем характеризовали также аварские могильники. Но в данном случае может представить больший интерес другая параллель: Прибалтика.

Как отмечалось выше, помимо Приднепровья и Подунавья пальчатые фибулы достигали и западнобалтской области. Примерно с III–IV вв. здесь получают распространение погребения с конем [614] . Обычно это трупосожжения. Сходны с ними трупосожжения с конем и в Гнездовском могильнике [615] . В X в. камерные трупоположения с конем достигают и шведской Бирки, хотя приходят они, очевидно, с континента [616] . Считая камерные погребения на Руси и в Польше «могилами варягов», Г.С. Лебедев вместе с тем отмечает, что «генетически камеры Швеции связаны с «княжескими могилами» Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштатского периода (VII–VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Автор полагает, однако, что традицию эту передавали только германцы. «В позднеримское время, — замечает он, — складывается специфически германский вариант этого обряда (Лойна, Хозлебен). Непосредственными предшественниками скандинавских камер были германские погребения позднего этапа эпохи Великого переселения народов». Лойна и Хозлебен — это район Заалы — притока Эльбы, где в историческое время обитали славяне-венды, а не германцы. «Княжеские могилы» более всего были распространены в зоне оксывской культуры (в междуречье Одера и Вислы).

Увязывание обряда с «варягами-шведами», очевидно, слишком натянуто, поскольку и сам автор истоки обряда видит на континенте. Вопрос о заселении Швеции и вообще Скандинавии все еще остается, по существу, открытым. Но не случайно, что и шведские специалисты замечают в некоторых особенностях прибалтийских погребальных обрядов «скифские» черты [617] .

Исследователи киевского некрополя обычно отмечают, что наиболее богатые дружинные трупоположения приходятся примерно на середину и вторую половину X в. (до принятия крещения). Возникновение государства само по себе должно было оказать влияние на ритуал погребения знати, должно было способствовать ее стремлению выделиться на общем фоне. Уже поэтому возможно было заимствование элементов ритуала у знати других земель. Но если и исключить погребения знати, то и тогда придется учитывать факт несомненного различия населения как внутри области Среднего Поднепровья, так и в особенности сравнительно с другими областями расселения славян. О различиях свидетельствуют не только разные погребальные обряды и неодинаковые антропологические типы, но и заметные бытовые отличия.

В «Повести временных лет» сохранился весьма древний отрывок сказаний о полянах. О глубокой его древности свидетельствует тот факт, что основное его содержание — противостояние полян и древлян. Борьба этих племен приобрела особую остроту в середине X в., а в XI племенные деления уже заменялись территориальными. Летописец отмечает, что «имяху бо обычаи свои, и закон отець своих и преданья, кождо свой прав». Ему казалось несомненным, что «прав» полян ставил их выше древлян и других славянских племен. А объективно он нарисовал картину действительно разных обычаев. По летописи, «Поляне бо своих отець обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам своим и к сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем и к деверем велико стыденье имеху, брачный обычай имяху: не хожаше зять по невесту, но прихожаху вечер, а заутра приношаху по пей что вдадуче. А древляне живяху скотьски: убиваху друг друга, ядяху все нечисто, и брака у них не бываша, но умыкиваху у воды девица». Видимо, несколько более поздний летописец уточнил, что «и Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху: живяху в лесех, якоже и всякий зверь, ядуще все нечисто, и срамословье в них пред отьци и пред снохами, и браци не бываху в них, по игрища межю селы; схожахуся на игрища, и ту умыкаху жены собе, с неюже кто съвещашеся; имяху же по две и по три жены».