— Простой волчатник, надо же… А как твои почти-волки к настоящим волкам?

— Когда как, — Захар пожал плечами. — Волкам — оно все равно, какой крови. Если живут как волки и запах правильный — то и свои. У меня сейчас двенадцать в стае, если без Пеструна. Пес знахарев — он под моей рукой главный. У, животина какая! С ним местные и тягаться не лезут. Из-за него к нам стая прибилась, еще под Котласом. Но меня слушает. Не то чтобы совсем уж слушает, но жить можно.

— А что еще было под Котласом?

— Убить хотели. Меня и серых. Не получилось. Теперь надолго запомнят.

— И те, на ферме? Чего молчишь?

— Батя, их крови на мне негу. Клянусь волками своими, нету! Хочешь, кровью поклянусь! Мы только подхарчиться пришли. Железо забрали, конечно. Но с нами уже были, которые местные. Хук потом их вожаку уши пообтрепал. Они не жрали, глотки порвали только. Свиней порезали, коз. Всю скотину. И народ заодно. Дикие вовсе. Не в уме!

— А сейчас они в уме? Будут на здешний народ нападать?

— Нет, батя. Пока я в силе — ни волоса не тронут.

— Сможешь тут зимой прожить сам по себе со стаей?

— А то! — Захар ухмыльнулся. — Тут много чего позаброшенного есть. И в горах народец дикий, олешков плодят. Не пропадем. Правда, нам народу бы в стаю поболе. Но пока и так выдюжим.

Круз доел сухарь. Допил сбитень. Посмотрел на небо. И сказал наконец:

— Я знаю способ помирить тебя со здешним народом. И спасти твоего Юрка-Пеструна. Так ты в моей стае, Захар?

— Батя, а то! — Захар вскочил. — Ты только слово скажи, кому угодно глотку порву! Батя!

— Тогда слушай, — приказал Круз, ухмыляясь.

Когда ранняя зима засвиристела над болотами, Круз пошел за тусклыми не на юг. Двинулся, напротив, к Воркуте, свернул, не доезжая, на Лабытнаги. И лишь оттуда на двух вездеходах двинулся к теплу. А впереди его бежали волки.

Зимой оленные легче всего на подъем. Болота под снегом, реки превратились в дороги. Олени отъелись за лето, и, хоть в чуме много припаса, легко упаковаться и перескочить на нартах из долины в долину. Вот только другая долина может быть занятой племенем вовсе недружелюбным. Тридцать пять лет — большой срок. Если никто не спаивает и не заставляет продавать оленей за бесценок, если мир становится ясным и простым и ты — в его центре, если снова становятся нужными воины и мудрые старики — возвращается время силы, время детского смеха у костров, время стад и песен. Вокруг — скверна, полулюди-полубесы, гнилые, грязные. К ним перешла старая смертная грязь. Одни мы чисты в этом мире, чисты и сильны!

Но люди грязи хитры и коварны. Они научились отцепляться от железа и домов из камня, научились снегу и зиме. И — наигоршее — обманом и страхом поработили племя охотников, четверолапую смерть, приведя с полудня бесов в волчьем обличье. Собаки не справлялись с ними, олени замирали от ужаса. Но волкобесы не убивали их, а гнали прочь, и мужчин, погнавшихся за ними, встречали затаившиеся в снегу люди грязи. Той зимой пролилось много, много чистой крови. Но худшее случилось потом. Люди грязи пришли не за оленями. Пришли они — за душами.

— И как? — спросил Круз, ухмыляясь.

— Четвертое стадо уже! — ответил Захар, смеясь. — Вот придавили-то пастухов!

— Потери?

— Двух пришлых подстрелили, так это мелочи. К нам еще стая прибилась, белых. Здоровенные, что кони. Живем, батя!

— Отлично! Теперь, думаю, уже пора. Федюн, зови диких!

Федюн, ушастый кривоногий парнишка лет семнадцати, отрапортовал звонко: «Есть!» И побежал к заимке. Вернулся, гоня перед собой двух скуластых белобрысых мужиков — тех самых, пойманных Крузовой командой летом. Мужики были одеты в слишком большие кухлянки и смотрели угрюмо. Один, отзывавшийся на имя Пюхти, пытался повеситься. Второй, неизвестного имени, но всеми называемый Шнырем за привычку к мелкому воровству и щупанью баб, бывал многократно бит, но нисколько от этого не исправлялся. У Круза было нехорошее ощущение, что вакцина, вернувшая им рассудок и жизнь, оставила где-то в потемках изрядную часть их душ. Но, с душами или без, лучшего материала для задуманного плана у Круза все равно не было.

Вслед за Федюном плелся Ваня Коковкин, бывший глава совхоза. Он-то никакой души не терял, будучи к заразе невосприимчив, мухоморы не любил, в чуме страдал, а с утра был уже под хмельком и потому вполне счастлив.

— Вы, двое! Возьмете этих оленей, — Круз показал на сгрудившееся за изгородью стадо, — и погоните к своим. И скажете им, что мы хотим говорить. Если они не придут, мы будем убивать и угонять, пока они не захотят слушать. Ваня, переведи!

Ваня, бессмысленно улыбаясь, перевел.

Мужики переглянулись, и Шнырь, глядя то на свои унты, то на пихту слева, принялся объяснять. Ваня хихикнул. Сказал затем:

— Начальник, боятся они. Говорят, нечистые стали, с ними говорить не станут. Пристрелят издали.

— Скажи им, что они чистые. Никакой их шаман заразы на них не унюхает, потому что нет ее, заразы. Наш шаман всю ее победил.

Ваня, улыбаясь по-прежнему, перевел. Мужики переглянулись снова, но ничего не ответили.

— Скажи им, что у них нет выбора! — приказал Круз. — Со своими у них есть шанс. С нами — нет. Если через неделю мы не получим ответа, волки придут на их земли, к их стадам и чумам. А за волками придем мы и возьмем силой все, что захотим. И жизни, и души! Переводи!