Усач Рягузов тихо спросил Ваню Маркова:

— У Федора, похоже, приятель объявился среди новеньких?

— Похоже, — ответил Марков.

Возле сержанта и Сташевского грозила образоваться пробка. Марков хотел вмешаться, но его опередил Федя. По-командирски уверенно, с металлической ноткой вполголоса попросил:

— Не задерживайте движение, товарищи!

Ого, у Феди — металлическая нотка!

Передние зашагали быстрее. Сташевский тронул сержанта за рукав шинели:

— Ну, ты все-таки кто?

— Андреев.

— К-кто? — поперхнулся Федя и тут же, взяв себя в руки, сказал: — А ну, выйдем.

Они выбрались из строя. Молчаливая цепочка партизан поплыла мимо. Сташевский вытягивал шею, стараясь лучше рассмотреть лицо сержанта, но было очень темно.

— Постой, постой, — торопливо шептал он. — Говоришь, Григорий Андреев? Политрук, да?

— Да, сержант Андреев!

— Слушай, не может быть, — не сдавался Сташевский, поправляя без нужды за спиной автомат. — Тот Андреев — комиссар!

— А я, по-твоему, какой Андреев?

— Не знаю, не знаю, — поспешил спрятаться от вопроса Федя-разведчик. Он зачем-то обошел вокруг сержанта, словно вокруг телеграфного столба. Узнать не мог. Чиркнуть бы спичку или засветить фонарик — нельзя! Ничто не должно выдавать движение отряда. Нарушителю от Давыдова придется солоно, если даже им будет Федя-разведчик.

Рядом шуршали шаги партизан. Силуэты людей сливались с темным лесом и чуть различались. Скоро покажутся замыкающие, а сержант и разведчик неловко топчутся на месте. Сташевский никак не может определить, как же ему правильнее себя вести. Григорий с горечью понимает его и идет на выручку:

— Ладно, брось мучиться. Пойдем догонять своих.

— Я отпросился на десять минут. Спешу на задание. Вернусь — поговорим.

— Поговорим, — насмешливо отозвался Григорий. — Если будет о чем.

— Будет, — обиделся Федя.

Андреев обрадовался, когда услышал, что его ищет Федя, растрогал вырвавшийся невольно испуганно-радостный вопрос: «К-кто?» Но чем дальше, тем сильнее раздражала подозрительность Сташевского. Странно, как будто кто-то другой мог назваться так открыто и прямо моим именем. Он же лично меня знает, а я его. Так настоящие друзья не встречаются. А почему ты решил, что Феликс был другом? В Беловежской пуще ты был сильным и нужным человеком, потому Феликс тянулся к тебе. Теперь он стал сильным и независимым и обходится прекрасно без тебя. Все правильно, такова жизнь. От нее никуда не спрячешься.

Григорий догнал своих. Качанов спросил:

— Кореша встретил, сержант?

— Нет, одного шапочного знакомого, — ответил Андреев. И правда, таких знакомых у него был целый анжеровский отряд, а друг всего один — Петька Игонин.

Привал не объявляли долго. Его сделали тогда, когда колонна миновала кондовый глухой лес. На прогалине было посветлее. Спокойно дремали темные кусты. Березка отбилась от леса и стыла сейчас одиноко в ночном безветрии. Было сыро, Григорий поежился. Марков ему объяснил:

— Тут речка Навля недалеко.

— То-то сыростью вдруг повеяло. Широкая?

— Да не так чтобы.

Умостились под кустом на волглой траве. Марков сказал:

— Век не забудем эту речку, верно ведь, Алексей Васильевич?

— Уж что было, то было, — вздохнул где-то за кустом усач Рягузов.

— Весной каратели начали сгонять жителей с насиженных мест, чтоб на запад угнать — от мала до велика. Жителей сгоняли и деревни жгли. Кому же охота идти в чужую сторону да еще с фашистами? Вот и повалил народ в лес. Нам и без того несладко было — каратели поджимали. Беженцы добрались до Навли, стали переправляться — кто вплавь, кто на бревне, а кто на берегу топчется, не знает, как одолеть водную преграду. Тут их и настигли фашисты. Дугой установили мотоциклы с пулеметами и давай бить по старикам, женщинам да детям. Так, Алексей Васильевич?

— Так, — тяжело прохрипел Рягузов. — Так, мать их колом в душу! Не трави, Ваня.

— Надо, чтобы и товарищи знали, какое тут зверство было. Кровью окрасилась речка Навля, трупы чередой плыли по ней...

— Расскажи лучше, как мы гадов шуганули, а о побитых дитенках и бабах больно слушать.

— Больно, это верно. Слышим мы — стрельба у речки Навли идет, главное, одни немецкие пулеметы тявкают. Поняли — неладные там дела творятся. И бегом туда. С тыла зашли мотоциклистам, всех до единого положили, даже не представляешь, какая ненависть в нас кипела. Один фашист, в очках такой, белобрысый, невзначай уцелел, под коляску, что ли, забился.

— Пошто же под коляску? — возразил Алексей Васильевич. — Убитый немец на него упал, вот пуля его и не достала.

— Неважно, как он там уцелел, но уцелел. Подняли его на ноги, он весь дрожит, озирается по сторонам. И сразу тишина мертвая наступила, Партизаны и оставшиеся в живых беженцы уставились на фашиста и молчат. Смотрят на него и молчат. До того это была страшная тишина, что фашист вдруг схватился за голову да как заверещит. От его визга кровь леденило. И кинулся бежать фашист, а сам не перестает кричать. Кое-кто похватался за автоматы и хотел его пристрелить. Но Давыдов приказал не трогать. Пусть, говорит, бежит к своим и расскажет — как мы мстим убийцам. Он, говорит, теперь будет самым лучшим нашим агитатором в стане врага.