Тюрин вспомнил о своем кисете и решил выручить пограничника и его друга. Полез уже в карман за кисетом, но вдруг почувствовал, что именно в эту минуту рядом что-то изменилось. Что именно, не сразу сообразил и повернулся к комиссару. Тот, неестественно отпрянув назад, торопливо хватался правой рукой за кобуру, стараясь расстегнуть кнопку. Семен резко обернулся, следуя направлению взгляда комиссара, и почти на уровне глаз увидел черное дуло пистолета. Пистолет нацелен на комиссара! Его хотят убить, потому что он нужен всем, тысячам! А ведь его, Тюрина, Самусь послал охранять комиссара, приказал глядеть в оба!

Дальнейшее произошло в малую долю минуты. Тюрин машинально одним неуловимым движением перевел винтовку с плеча в положение «наготове», делая в то же время шаг влево, загораживая собой Волжанина.

Больше ничего он совершить не успел.

Два выстрела грянули один за другим.

Жаркое солнце пахнуло Семену в лицо. Последним куском, выхваченным из жизни последним взглядом, были бледное, с капельками пота на лбу лицо фашистского лазутчика и сосновая ветка, спустившаяся к самой голове его.

И все.

Тюрин неловко качнулся в сторону, повернулся вполоборота к комиссару и упал на левый бок, не выпуская из рук винтовку. Лицо его залила кровь.

Выстрелы, ошеломили. Убийца тоже поддался психозу, но опомнился раньше всех и кинулся бежать. Ему подставили ногу. Лазутчик упал, не успел подняться вновь, как какой-то красноармеец воткнул ему в спину штык. Старшина-усач всадил в него все семь пуль из своего револьвера. Выстрелы прогрохотали зло и мстительно.

И наступила тишина. К месту расправы подбежал комиссар, пнул лазутчика в плечо, стараясь перевернуть его на спину.

— Готов, — Волжанин произнес с сожалением. — Поторопились.

А Тюрин лежал на боку, уткнувшись лицом в спаленную зноем траву, в желтые сосновые колючки.

Для него война кончилась. Дуняша никогда не дождется своего жениха...

Комиссар опустился на колени, ваял на руки щуплое тело Тюрина и поднялся. Медленно двинулся к штабу, бережно неся на сильных руках красноармейца, спасшего ему жизнь. И всякий, кто встречался на пути, торопливо уступал дорогу, неловко стаскивал с головы пилотку и скорбно склонял голову.

А комиссар шел и шел по притихшему лесу со своей скорбной ношей. Лицо его окаменело, складки с обеих сторон рта, которые обычно были малозаметны, обозначились резче, очертились глубже. Повязка на лбу в одном месте намокла от крови. Добрые, усталые глаза, опутанные мелкой сетью морщинок, выражали и боль, и страдание, и печаль о чем-то давно минувшем и дорогом, вместе с тем в них билась горячая мысль человека, достаточно повидавшего на своем многотрудном веку и пережившего не одну тяжелую потерю.

Волжанину было больно, так больно, как еще не было никогда. Как-то вдруг, моментально и скоротечно, ожило в памяти прошлое, и будто вся его жизнь была движением вот к этому роковому моменту. Возможно, она, эта жизнь, такая большая и наполненная, могла нелепо прерваться несколько минут назад, как прервалась жизнь этого маленького красноармейца. Три судьбы, совсем разные, непохожие одна на другую, скрестились на узкой тропе этого угрюмого военного леса. Но в них, как в капле воды, отразились все противоречия и великое напряжение грозной борьбы. Судьба его, Волжанина, яркая, многотрудная, отданная вся на счастье народа; судьба этого красноармейца, молодого, родившегося уже при Советской власти и судьба лазутчика, тоже молодого, у которого фашизм исковеркал жизнь, вытравил из характера все человеческое, начинил его звериной ненавистью ко всему светлому, ко всему гуманному.

Голова Тюрина безвольно болталась на весу, кровь тяжелыми каплями падала на землю, а левая рука, опустившаяся низко, вздрагивала при каждом шаге комиссара.

Многие бойцы, глядя вслед рослому комиссару, бережно несущему на руках Тюрина, думали, что он несет своего собственного сына. И скупо, по-солдатски сочувствовали ему.

Когда Андреев возвращался с поста, он прежде всего обратил внимание на Игонина, копавшего могилу метрах в ста от штабной «эмки». Ремень перекинул через плечо, пилотку, чтоб не падала при работе, надел поперек головы. Грязный пот струился по щекам. Работал Петро сосредоточенно, хмуро. У Григория екнуло сердце, слабость ударила в колени. Остановился. Ничего еще не знал, а что Игонин готовил кому-то последнее пристанище, так то мог быть кто-то совсем незнакомый, и все же сердце не могло обмануть. Синица ласково подтолкнул:

— Чего зажурился? Шагай!

Игонин поднял голову, выпрямился — яма была ему по пояс — и рукавом гимнастерки провел по лбу. Потом оперся обеими руками на черенок лопаты, ссутулил плечи, словно сразу на виду у всех состарился. Что-то стряслось, раз Петро такой мрачный. Кого-то близкого не стало, пока Григорий был на посту. Но кого? Тюрина? «Тюрина, Тюрина», — остро забилось в голове, и Григорий был уже уверен, сам не ведая почему, что убит маленький воронежец.

Подбежал к Игонину, спросил тихо: