«Эх, не надо было все-таки брать Афанасьева на работу, — пожалел Григорий с опозданием. — Еще ведь хотел оставить да смалодушничал. А дело вон как повернулось».

Свою ненаглядную Фросю Женька вспоминал часто, показывал Григорию фотокарточку. По тому, как Афанасьев о ней вздыхал, Андреев представлял ее писаной красавицей. С фотокарточки же глянула на него курносая девчушка с косичками, в которые вплетены ленты. Ничего интересного, а вот Женька на нее надышаться не мог. Про ее измену даже Григорию не сказал, а ведь друзья. Эх, Женька, Женька...

— Где ты взял письмо? — спросил сержант у Качанова.

— Выпало из кармана. Я бы с такими змеями знаешь что делал?

— Что? — улыбнулся сержант.

— В речку вниз головой.

— Ох и трепанулся! — заметил Ишакин. — Тебя самого не мешало бы вниз головой в речку. Так и зыришь где бы сорвать.

— Я ведь по вдовушкам.

— Станешь ты выбирать, — усмехнулся Ишакин.

На бугор вылетела двуколка. В ней рядышком стояли ездовой и Трусов. Ездовой, увалень-украинец, стоял как влитый, а Трусов за него держался. С грохотом развернулись.

— Ваше приказание выполнено! — отрапортовал Трусов. Сержант заглянул на дно двуколки и сказал с досадой:

— Эх вы! Соломы не догадались подложить. А ну всем нарвать по охапке травы. Живо!

Траву уложили в двуколку, застелили плащ-палаткой и тогда бережно подняли с земли Афанасьева, впавшего в глубокое забытье. Двуколку вызвался сопровождать Качанов.

Андреев построил взвод и повел его в расположение роты. Вдруг вспомнил разговор с лейтенантом об Афанасьеве до взрыва и последние слова, произнесенные со злым торжеством: «Я ж говорил!» Почему он заторопился к Курнышеву?

Сержант не на шутку обеспокоился и решил, как приведет взвод к землянкам, сходить к командиру роты.

Старшего лейтенанта Курнышева утром вызвали в штаб батальона. Вернулся оттуда под вечер. В землянке его ожидал Васенев. Командир роты старше взводного лет на десять. Ростом высок, строен. Брови белесые, глаза с голубинкой, умные, нос острый, лицо к подбородку сужается. С первого взгляда лицо некрасивое, но узнаешь поближе, увидишь — оно симпатичное и мужественное.

— Разрешите доложить? — вытянулся в струнку Васенев.

— Докладывай.

— Красноармеец вверенного мне взвода Афанасьев подорвался на противопехотной мине!

— Обрадовал, — поморщился Курнышев, — ничего не скажешь — приподнес сюрпризик.

Старший лейтенант бросил фуражку на стол вверх дном.

— Рассказывай, как его угораздило. Да не тянись, вольно.

Васенев расслабил плечи, перевел полевую сумку с левого бока вперед и вытащил из нее листок бумаги.

— Здесь написано, — протянул командиру роты рапорт.

Курнышев взял бумажку осторожно, будто боялся ее взрывчатой силы, хотел прочесть бегло, но первые же строчки заставили насторожиться. Стал читать внимательно, туже и туже стягивая белесые брови у переносья. Васенев переминался с ноги на ногу, исподлобья поглядывая на командира.

— Чепуха какая-то, — раздраженно кинул на стол бумажку, и она, неловко кувыркнувшись, упала прямо в фуражку, словно в гнездо.

— Я в этом убежден, товарищ старший лейтенант.

Курнышев с высоты своего роста пристально поглядел на Васенева.

— Соображаешь, что написал? — готов был загреметь на взводного Курнышев, но произнес эти слова не повышая голоса.

— Так точно!

— Нет, брат, это слишком! Чересчур! Никогда не поверю, будто Афанасьев, этот исполнительный скромный боец, тихоня из тихонь — вдруг сам, нарочно, с целью членовредительства прыгнул на мину. Извини, лейтенант, но у тебя слишком буйная фантазия. Или подозрительность?

— Я наблюдал за Афанасьевым три дня. Он замкнулся, стал сторониться всех. Это подтвердит весь взвод. Видно было, что он что-то задумал, на что-то решился.

— Но это не улики. Этого недостаточно, чтобы человеку предъявлять такое тяжелое обвинение. Ты понимаешь меня?

— Мое дело доложить!

— Значит, по пословице: мое дело прокукарекать, а там хоть не светай. Ладно, иди, потребуешься — вызову.