Он не скажет. Соврет. Всегда есть что соврать!

Дмитрий быстро прошел Пон-Неф, но вместо того, чтобы спуститься в метро, на свою седьмую ветку, вошел в бистро на набережной Лувра. Огляделся, выискал свободный столик в углу, бросил на стул куртку, заняв место, потом взял у стойки рюмку граппы, наперченный козий фромаж и вернулся к облюбованному столу. Однако тот уже не был свободен. За ним сидела молодая темноволосая женщина. Увидеть даму без шляпки становилось все меньшей редкостью!

Да, не удастся посидеть одному, поразмыслить. Ну что ж, ладно…

Такое впечатление, что он ее уже где-то видел, особу с темными волосами и синими глазами…

– Кофе, пожалуйста! – махнула девушка официанту и перевела взгляд на Дмитрия. – Извините, я так нагло села за ваш стол, но это потому, что мне необходимо поговорить с вами. Я за вами шла с самой рю Дебюсси. Вы разве не заметили?

Дмитрий вытаращил глаза. Стоп… Да ведь она стояла у витрины книжной лавки, точно, когда он так темпераментно бил себя по лбу! Ему еще бросилось в глаза ее дурно сшитое и совершенно не по-парижски сидящее пальто убогого серого цвета. Сейчас пальто кучкой лежало на стуле, а на даме был столь же убогонький и столь же серенький костюмчик. Совершенно не похожа на парижанку: те даже если и не хороши собой, однако одеты бесподобно элегантно. На настоящей парижанке даже confection из третьеразрядного магазинчика смотрится, словно изделие дорогого couturier. А синеглазая девушка одета худо, но собой хороша. Однако черт ли Дмитрию в ее внешности? О другом надо думать. Например, вот о чем: хороший же он конспиратор! Разве забыл, что, возвращаясь с рю Дебюсси, нужно быть особенно осторожным и беречься от слежки? И вот пожалуйста: женщина – женщина! – промаршировала за ним следом пол-Парижа, а он даже ни разу не обернулся, идиот!

– Ну и что? – спросил неприветливо. – Чему обязан таким вниманием?

Она молчала: официант принес кофе.

Кто она? – размышлял Дмитрий. Русская, француженка? Говорит-то по-французски, причем без малейшего акцента. Но сие ничего не значит: ей на вид около двадцати, вполне могла родиться в русской семье уже здесь, в Париже, отсюда и чистейшая речь. Он знает многих отпрысков русских семей, которые по-французски говорят безупречно, а на родном языке – с акцентом. Зачем далеко ходить за примерами: сколько возится Таня с Ритой, выправляя выговор и ошибки в русском языке!

Официант отошел, и девушка так резко отодвинула чашку, что кофе плеснулся на блюдце.

– Я хотела предупредить вас, – торопливо заговорила она. – Вы в опасности. Вы должны быть осторожней. У вас семья. Вам необходимо подумать о себе. О близких. Вы должны скрыться. Хоть куда-нибудь!

Видимо, она была искренне взволнована, вот и выходили такие рубленые фразы.

Вот те на…

Да что за черт?!

– Не пойму, о чем вы говорите, какая опасность? – холодно вскинул брови Дмитрий.

– Все вы понимаете! – прошипела девушка, придвигаясь к нему. – Вы откуда вышли на рю Дебюсси? А? Все понимаете! Вы должны мне поверить – это страшное место. Это страшные люди. Стены квартиры, которую они сняли… – о, эти стены многое могли бы рассказать! Они видели столько мучений, слышали столько отчаянных, безответных криков о помощи! Они вас используют, а потом убьют. И семью вашу убьют. Вы должны бежать, бежать немедленно!

У нее перехватило горло, а у Дмитрия холодок пополз по плечам.

Она сумасшедшая! Откуда взялась?!

– Вы спятили, – сказал грубо. – Вы просто спятили. Что вы такое несете? Вы что, из психиатрической клиники сбежали?

Она надменно выпрямилась:

– Да вы что? Вы мне руки должны целовать, а вы меня оскорбляете!

Дмитрий смотрел молча.

Он не хотел целовать ей руки. Он с удовольствием дал бы ей пощечину.

Он ее ненавидел так, как давно никого не ненавидел!

При свете тускло горящей под потолком лампы спящие заключенные напоминали некую однообразную темную массу, которая плотно покрывала пол. В камере средних размеров помещалось, как подсчитал Русанов, около двухсот человек. Днем они сидели на цементном полу, ночью лежали на нем, плотно прижавшись друг к другу. Иногда «масса» начинала шевелиться: заключенные поворачивались на другой бок, причем все разом: стоило шевельнуться одному, просыпались и другие.

Русанов лежал лицом к параше и нетерпеливо считал минуты, оставшиеся до поворота. Он никак не мог привыкнуть к своему спальному месту, но всех новичков «старожилы» старались сунуть именно туда. Ничего не поделаешь, приходилось ждать появления очередного новичка. Впрочем, при такой плотной заселенности камеры сюда могут больше никого не «подселить». С одной стороны, хорошо, ведь и так тут битком. С другой… с другой стороны, Русанов обречен каждую ночь нюхать парашу.

А впрочем, здесь везде, в любом углу царит исключительное благоухание карболки, которой моют пол, застарелого пота и проклятой параши. Главное – не думать об этом. Если не спится, воспользуйся возможностью снова и снова поразмыслить над тем, что случилось с тобой. Ведь днем ты ни на минуту не остаешься один – вся масса заключенных, которым негде присесть, беспрерывно циркулирует по камере, вроде того, как циркулируют зрители по фойе театров в антракте.

Русанов вспомнил свое первое впечатление о камере. Он с трудом переступил порог – и застыл, приткнувшись в сторонке, боясь шелохнуться, с ужасом глядя на «старожилов». В помятой, затасканной одежде или в одном белье, потому что в переполненной камере стояла жара и духота, бородатые люди, непрерывно кружащиеся по камере, показались непривычному глазу какими-то жуткими персонажами очерков Власа Дорошевича, настоящими бандитами и убийцами.

Очнулся Русанов, только когда к нему приблизился обросший бородой тип в грязной майке, в истрепанных брюках: