— Пожалуйста, скажите все-таки начальнику политотдела, что я вам не гожусь. Мне действительно нужно уехать обратно.

— Просите об этом нашего режиссера, а то он, по-моему, уже прикидывает пьесу с расчетом на вас, — ответил он любезно, указав на встреченного мною в зоне бородатого человека. — Поговорите с ним.

Александр Осипович не произнес никаких «почему?», «отчего?». Моя просьба «забраковать» меня для ТЭК, кажется, вызвала в нем лишь повышенное любопытство. Оба обещали не вмешиваться и не настаивать на моем зачислении. Со дня на день ждали прибытия начальника политотдела. Решал все он один.

Вокруг шла особая, отличная от всего ранее виденного жизнь. Настраивались инструменты. Распевались певцы, разминались танцоры. В помещении стояла странная звуковая неразбериха, от которой непонятным образом возникало ощущение согласованности и уюта.

Было дивом видеть в пайках тэковцев американский яичный порошок, макароны и сало. Отпечаток исключительности лежал на всем. Общим с остальной лагерной жизнью была лишь несвобода.

На второй или третий день моего пребывания на ЦОЛПе в театральный барак вошла женщина, как и Александр Осипович, поразившая меня нелагерным видом.

— Кто это? — спросила я.

— Тамара Григорьевна Цулукидзе.

Это о ней на «Светике» с таким восхищением говорил доктор Широчинский. Добавляя: «…уверен, что вы с нею встретитесь!»

Теперь она была рядом. Я любовалась ею, изысканной, исполненной женского очарования, не решаясь подойти и заговорить.

Впечатлений было много. Они набегали отовсюду. Все здесь казались мастерами, каждый был по-своему интересен. Но я чувствовала себя временной гостьей. Перед глазами было измученное, больное лицо Филиппа, его требовательные и умоляющие глаза. Я не могла забыть, как он колотил кулаком об угол станционного здания, повторяя свое: «Не могу!» Подавленность между тем отступала. Мне все здесь нравилось.

В барак вошел Александр Осипович. Изящно отставив свою палку и опершись на нее, приподняв бровь с нарочито горестным вздохом, он во всеуслышанье заявил:

— Баба-то моя… стаскалась!

Жаргонизм был столь неожиданным, так не вязался с обликом этого человека, что я опешила… и тут же рассмеялась. Более того, начала безудержно хохотать, чего со мной вообще после ареста не случалось. Словно что-то вмиг спало с меня, пришло освобождение от чего-то принудительного, сковывающего. Я не унималась. Александр Осипович лукаво смотрел на меня.

Это и стало началом нашего «личного» знакомства.

Речь же тогда шла об актрисе кукольного театра Мире Гальперн, одной из верных почитательниц Александра Осиповича.

Наконец на колонну прибыл начальник политотдела Штанько. Его сопровождала многочисленная свита. Лагерные чины в добротных отутюженных шинелях, начищенных скрипучих сапогах появились на пороге барака. Под раболепное и утихомиривающее «ш-ш-шшш!» нас, вновь прибывших, построили посередине барака. В накинутой на плечи шинели «гражданин начальник» производил осмотр пополнения.

— Что умеете делать? — спросил Штанько, подойдя к самой немолодой из прибывших Милице Алексеевне.

— Танцевать умею, петь могу, — ответила та.

— Так, так! — нагловато хохотнул он.

— Ну а вы? А вы? — спрашивал он поочередно каждого. Запрятав под платок волосы, стараясь выглядеть спокойной и безучастной, когда, казалось, вот-вот выпрыгнет сердце, я ждала своей очереди.

— Как фамилия?

Я назвала. Штанько прищурился. «Значит, начальник САНО просил его не задерживать меня в ТЭК», — поняла я.

— Чем сумеете нас порадовать?

— Я ничего не умею! — отважно выдержала я взгляд начальника.

— Петь-то умеете?

— Петь? Не умею.

— Танцевать?

— Не умею.

— Читать? Играть?

— Нет. Не умею.

И после некоторой паузы его резюме:

— Нет, значит? Ну что ж! Не умеете — стало быть, научитесь! Останетесь здесь! — уже с заметным раздражением поставил он точку.

Воспользовавшись приходом начальства, директор ТЭК атаковал его просьбами. Напомнил об обещании сшить новые костюмы для исполнителей, включить в программу новые песни и т. д. и т. п.

Я была больше в смятении, чем в отчаянии. Неведомо откуда взявшаяся смелость толкнула меня к начальнику политотдела.

— Гражданин начальник! Разрешите мне только съездить в Урдому за вещами!

Штанько повернулся. В глазах появилось любопытство.

— Так много вещей? — глаза его откровенно смеялись.

— Не очень. Но…

— Но что? Бахарева повидать надо?

Вопрос был задан так, что я ничего другого, кроме «да», ответить уже не могла. Видно, это «да» все и решило.