Было в этой картине нечто хватающее за горло.

Мы перекидывались вопросами: «Целы пока? Кого еще взяли? Известно ли что-нибудь о Тамаре Цулукидзе, про Ерухимовича?»

Княж-погостское кладбище оставалось для меня местом постоянного притяжения. Каждый выходной день я ездила к Колюшке на могилу. Поставила ограду, крест. Высадила цветы. Уместила скамеечку. Подолгу сидела там, говорила с ним обо всем.

Был момент, когда я предлагала Колюшке вместе покончить счеты с жизнью. Он отговорил. Его самого не стало, а я — жила. Винилась теперь перед ним за это. Мысли о его тайном помысле бежать, о том, как его сердце сгорело, гнала прочь.

После кладбища я заходила в Княж-Погост к знакомым. Непременно — к Фире.

— Есть что-нибудь от Сени?

— Есть. Представляешь, куда его загнали? В Новосибирский край. Двести верст от железной дороги. Работает плотником в колхозе.

— Что же вы решили делать?

— Что тут решать? Пишет: как только заимеет крышу над головой, так вызовет нас с мамой. Поедем. Не пропадать же ему одному.

Для нас, теснимых официальной жизнью к некой резервации, весь мир с его сдвигами был опрокинут в отношениях друг с другом.

— Фира, я видел, Тамара Владиславовна бежала к вам, — постучал в квартиру Илья Евсеевич. — Знаю, что ей неприятно меня видеть. Но мне необходимо с ней объясниться. Попросите ее выйти.

Он стоял у дерева в их дворе. Подавленный, искренний, каялся: «Простите меня. Симон был прав. Я вел себя, как подлец».

К концу разговора стало уже непонятно, кто мучитель, а кто — жертва, кто больше располовинен: тот, кто тяготел к официальным нормам, или тот, кто, как я, этим пренебрегал. Мы помирились. Ссора была тяжела и мне.

Когда Симон не был в командировке, я заходила и к нему. Он встречал радушно:

— О-о! Кто пришел! Сейчас попьем чайку. Имеется московское печенье. А вас ждет упоительный подарок. Держите. Наслаждайтесь: «Сонеты Шекспира». Перевод Маршака. Нет, нет. Сидите. Царите. Приготовлю все сам.

— За стихи спасибо. Очень они нужны!.. А что это у вас за плакат: «Уважаемые товарищи воры! — читала я. — Берите все, что понравится. Убедительно прошу не трогать книги. С. К.».

Он смеялся:

— Оставляю сие прошение, когда убываю в Москву.

— Помогает?

— Представьте — да! Рубашки забрали. А книги не тронули.

— Друг мой, вы непобедимы.

— Нет, дорогая моя, победим, победим!

Симон благополучно вояжировал. Выезжая из Москвы в Княж-Погост, обычно давал телеграмму. Я в Микуни выходила к поезду, который стоял здесь пятнадцать минут. Симон успевал пересказать московские новости, пару остроумных анекдотов.

В очередной раз я ожидала прибытия московского экспресса.

— Смотрел потрясающий спектакль в Театре имени Ермоловой о Пушкине с Якутом — чудо-актером в роли поэта, — рассказывал он. — Удалось, наконец, купить «Опасные связи», книгу, за которой гонялся года три. А это вам небольшой презент, — протянул он флакон духов.

И только когда к составу подцепляли паровоз, посерьезнев, Симон потерянно улыбнулся:

— Знаете, дорогая, я, кажется, еду прямехонько волку в пасть. Командировку прервал подозрительный вызов, смахивающий на ловушку.

— Что вы?.. Может, тогда не возвращаться?

— А как? Куда? Будь что будет. Если что, пусть хоть вас обойдет это лихо! — договаривал он уже с подножки вагона.

— Обещайте, что пришлете телеграмму! Буду волноваться! Буду жда-а-ать телеграммы! — кричала я вдогонку уходящему составу. «Неужели и его арестуют?» — думала, шагая по шпалам. Арестовали! Тут же! Едва он прибыл в Княж-Погост! Еще с Урдомской колонны в течение всех этих лет он был верным другом. Вовремя бил тревогу, предостерегал, обвинял Филиппа, помогал в самое тяжелое время Колюшкиной болезни. Умел посмеяться над тем, что того стоило. Никогда не докучал излияниями. Никого ничем не обременял.

Всех подмели. Власть боялась своих жертв. Их количество и нахождение в обозримом пространстве лишали ее комфорта. Припадочный политический смерч в злобном неистовстве подхватывал оставшихся «отсидевших», поднимал их над землей, как подсохшие листья, и сносил в необжитые края страны.

Наконец-то нам на двоих с Хеллой вручили ордер на одиннадцатиметровую комнату.

— Что ж, пока не арестовали, поспим на собственных топчанах, — приободряли мы друг друга.

Быт свой устраивали «из ничего»: фанера, козлы. Купили чайник, две кружки. Марля сошла за гардинное полотно. Что значит вдоволь поесть? Не знали такого. Забыли, что существует «второе блюдо». В наш рацион входили суп, чай с хлебом и с сахаром. Все.