— Но ведь я эту кассию, этот дурман, все эти святые травы, сотворенные господом, собираю своими руками в горах, в дождь и в зной, в предписанные дни и ночи! Сушу их на солнце, которое принадлежит всем, и сам толку их пестом, принадлежавшим еще моему деду! При чем же тут людишки из мэрии? Почему я им должен платить эти двадцать лир? Так, ради прекрасных глаз?

Его беззубый рот комкал слова, но в помрачневшем взгляде сверкала подлинная ярость.

— Прав я или нет, падре? Скажи мне ты.

Иезуит любил его: он был уже взрослым, согнувшиеся от постоянных блужданий и сбора трав мужчиной, когда священник еще запускал камни в воробьев; падре Пирроне даже испытывал к нему чувство признательности: продавая свои настойки женщинам, он всегда объяснял, сколько раз перед питьем нужно прочесть «Ave Maria» и «Отче наш», — иначе, мол питье не подействует. Осторожный рассудок иезуита не желал ведать, из чего на самом деле изготовлялись эти смеси и какие надежды возлагали на них покупатели.

— Вы правы, дон Пьетрино, сто раз правы! А как же? Но если они не отберут деньги у вас и у других, таких, как вы, бедняков, где ж им найти; средства, чтоб воевать с папой и грабить то, что ему принадлежит?

При мягком свете лампы, дрожащем от ветра, которому удавалось проникнуть сквозь плотные ставни, разговор затянулся. Падре Пирроне уже перешел к неизбежной в будущем конфискации церковного имущества — прощай тогда снисходительная власть местного аббатства; прощай похлебка, которую бесплатно раздавали в тяжелые зимние месяцы.

Младший Скиро неосторожно заявил, что, может быть, при новых порядках некоторые из бедных крестьян получат свой участок земли, но его робкие предположения были встречены полнейшим презрением.

— Вот увидите, дон Антонио, увидите. Мэр сам купит все земли, сделает первый взнос, а потом поминай как звали. Так уж было в Пьемонте.

Кончилось тем, что они ушли еще более хмурые, чем пришли, унося двухмесячный запас роптании. Остался лишь собиратель трав, который этой ночью решил не спать — взошла молодая луна, и он должен был отправиться к скалам Пьетрацци собирать розмарин; фонарик он захватил с собой и хотел сразу отсюда отправиться в путь.

— Но ты, падре, живешь среди благородных. Что говорят синьоры об этом пожарище? Что о нем говорит князь Салина, этот великий, гневный и гордый человек?

Падре Пирроне много раз задавал самому себе этот вопрос, и ему нелегко было на него ответить, прежде всего потому, что он отверг либо счел преувеличением сказанное ему доном Фабрицио в то утро в обсерваторий почти год тому назад. Теперь ему был известен ответ, но не удавалось облечь его в форму, понятную дону Пьетрино, человеку далеко не глупому, но разбиравшемуся, в антикатаральных, противочесоточных и даже возбуждающих свойствах трав значительно лучше, чем в подобных абстракциях.

— Видите, дон Пьетрино, нелегко понять «синьоров», как вы их называете. Они живут в особом мире, который не был непосредственно создан богом; они сами его сотворили за многие века своим особым опытом, своими горестями и радостями; у них прочная память, их волнуют или радуют вещи, которые для вас и для меня совершенно безразличны, но для них имеют жизненное значение, потому что тесно связаны со всеми воспоминаниями, надеждами и опасениями класса. Божественному провидению было угодно, чтобы я стал ничтожной частицей самого славного из орденов вечной церкви, за которой окончательная победа; вы находитесь на другой ступени лестницы, не скажу, что на самой низкой, но только на другой. Обнаружив большой куст оригана или гнездо со шпанской мушкой — я знаю, дон Пьетрино, вы их тоже собираете, — вы вступаете в прямую связь с природой, которую господь создал, равно предусмотрев возможности зла и добра, дабы человек мог осуществить свободный выбор; когда к вам обращаются за советом лукавые старухи или похотливые девушки, вы спускаетесь в пропасть веков, доходя до темных времен, предшествовавших свету Голгофы.

Старик глядел на него в изумлении; он хотел знать, доволен ли князь Салина новым положением вещей, а тот ему толковал о шпанских мушках и свете Голгофы. «Бедняжка, он от чтения лишился рассудка!»

— Но «синьоры» не таковы, нет, они живут в мире, где им все уготовано. Мы, священники, нужны им, чтоб успокоить насчет загробной жизни, так же как знатоки трав нужны им, чтобы готовить успокаивающее либо возбуждающее питье. Я этим не хочу сказать, что они скверные люди; совсем нет. Просто они другие; быть может, они кажутся нам такими странными, потому что достигли того, к чему стремятся все не ставшие святыми, — равнодушия к земным благам, приобретенного в силу привычки. Может быть, поэтому они оставляют без внимания некоторые вещи, для нас весьма важные. Живущие в горах не тревожатся о комарах в долине; жители Египта пренебрегают дождевыми зонтами. Но первые боятся змей, вторые — крокодилов, о которых нам с вами не приходится думать.

У них также появились свои тревоги, о которых мы и не ведаем; я видел, как такой серьезный и умный человек, как дон Фабрицио, помрачнел из-за скверно выглаженного воротничка сорочки, и мне достоверно известно, что князь Ласкари не спал целую ночь от огорчения и злости лишь потому, что на обеде у наместника его по ошибке посадили не на то место. Не кажется ли вам теперь, что тип человека, который выходит из себя только из-за скверно выглаженного белья или ошибки дворецкого, это и есть счастливый, а значит, и высший тип?