Иезуит взял стул, уселся рядом с женщиной. Теперь уж ясно, что он запоздает к мессе. Дело оказалось сложным. Тури, отец обольстителя Сантино, приходился ему дядей; он был братом, старшим братом, покойного отца. Двадцать лет тому назад он вместе с покойным работал в поместье; то была пора самой кипучей и доходной их деятельности. Затем братьев разъединила ссора, одна из тех ссор, которую нельзя уладить, потому что каждая из спорящих сторон, вынужденная многое скрывать, не желает высказаться ясно и определенно. Все дело в том, что с тех пор, как блаженной памяти покойник стал владельцем миндальной рощицы, брат его Тури начал утверждать, что на самом деле половина рощи принадлежит ему, ведь он внес за нее половину денег — или вложил половину своего труда; акт покупки был составлен лишь на имя покойного дона Гаэтано, и Тури пришел в ярость; разгуливая по улицам Сан-Коно, он с пеной у рта нападал на брата; под ударом оказался престиж покойного; но в дело вмешались друзьями удалось избежать худшего; рощица осталась за Гаэтано, но между двумя ветвями семьи Пирроне образовалась бездонная пропасть; Тури потом даже не пришел на похороны брата, и в доме у сестры его иначе как «сволочью» не называли.

Иезуит был осведомлен обо всем посредством весьма путаных писем, которые под диктовку писались приходским священником, и у него был свой определенный взгляд на все это мерзкое дело, который он никогда не высказывал из чувства сыновнего почтения. Рощица теперь принадлежала Сарине.

Все было вполне ясно: любовь и страсть не имели к этому отношения. Это всего лишь свинство, которым отомстили за другое свинство. Однако все можно исправить; падре Пирроне благодарил провидение за то, что оно привело его в Сан-Коно именно в эти дни.

— Послушай, Сарина, эту беду я улажу за два часа, но ты должна мне помочь. Половину Киббаро (так называлась рощица) придется отдать в приданое Нчилине. Иного средства нет: эта дура вас разорила.

И он подумал, что господь порой не брезгает и загулявшей собачонкой, чтобы вершить свою справедливость.

Сарина пришла в бешенство.

— Половину Киббаро? Этому крапивному семени? Никогда! Пусть она лучше умрет!

— Ладно. Значит, после мессы я переговорю с Винченцино. Не бойся, постараюсь его успокоить. — Он надел шляпу, засунул руки за пояс. Теперь он ждал спокойно, уверенный в себе.

Даже просмотренный и выправленный отцом иезуитом перечень яростей Винченцино оказался неудобочитаемым для несчастной Сарины, которая в третий раз принялась плакать; но и всхлипывания мало-помалу затихали и вскоре вовсе прекратились. Женщина встала.

— Да свершится воля господня; уладь это дело, а то здесь нет больше житья. Такая роща! Пот и кровь нашего отца!

Слезы вновь готовы были политься, но падре Пирроне вовремя ушел.

Месса была отслужена, выпита чашка кофе, предложенная приходским священником, и тогда иезуит отправился прямо в дом к дяде Тури.

Он никогда там не был, но знал, что эта жалкая лачуга стоит в самой верхней части деревни, рядом с кузницей мастера Чиччу. Он быстро нашел дом, окон в нем не было, а дверь была открыта, чтоб проникал свет. Падре остановился на пороге; внутри, в темноте, были свалены в кучу вьючные седла для мулов, сумки, мешки; чтоб свести концы с концами, дон Тури стал погонщиком мулов; теперь ему помогал сын.

— Дорацио, — воззвал падре Пирроне, применив сокращенную форму Deo grazias (или graziamus) (Благодарю (или благодарим) господа), которой священники пользовались, спрашивая разрешения войти. Старческий голос прокричал в ответ:

— Кто там? — И мужчина, сидевший в глубине комнаты, поднялся и направился к двери.

— Я племянник ваш, падре Саверио Пирроне. Хотел бы, если разрешите, с вами потолковать.

Визит не был слишком неожиданным: уже по крайней мере два месяца здесь ждали, что появится он или кто-либо вместо него. Дядя Тури оказался крепким и державшимся прямо стариком, такому не страшен ни зной, ни град; лишь мрачные морщины — следы пережитых бед — бороздили его недоброе лицо.

— Входи, — хмуро произнес он, затем уступил падре дорогу и как бы нехотя собрался поцеловать его руку. Дон Пирроне уселся на большое деревянное седло. Дом оказался донельзя бедным: в углу скреблась парочка куриц, и все здесь пропахло навозом, мокрой одеждой и злой нищетой.

— Дядя, вот уж очень много лет, как мы не видимся. Но нет в том моей вины; вы знаете, я не живу в деревне; впрочем, и вы никогда не показываетесь в доме моей матери, вашей золовки; мы сожалеем об этом.

— Ноги моей в этом доме никогда не будет. У меня все нутро переворачивается, даже когда мимо прохожу. Тури Пирроне не забывает нанесенной ему обиды, даже двадцать лет спустя.

— Разумеется, я понимаю, разумеется. Но сегодня я явился к вам, как голубь с Ноева ковчега, хочу возвестить, что потоп окончен. Очень рад, что я здесь, и вчера был счастлив узнать дома, что Сантино, ваш сын, обручился с моей племянницей Анджелиной; все говорят, что они хорошая пара; их союз положит конец раздору между нашими семьями, который, позвольте мне это сказать, меня никогда не радовал.

Лицо Тури выразило удивление, слишком подчеркнутое, чтоб не быть притворным.

— Падре, если б не было на вас святых одежд, я бы сказал вам, что вы врете. Каких только россказней не наслышишься от ваших баб. Сантино в жизни не говорил с Анджелиной; он слишком уважительный сын, чтоб пойти против воли своего отца.

Иезуит восхищался сдержанностью старика, невозмутимостью, с какой он лгал.

— Как видно, дядя, меня ввели в заблуждение; подумайте только, ведь мне сказали, что вы уже договорились о приданом и сегодня оба придете к нам в дом и тогда объявят помолвку. Чего только не выдумают эти бездельницы женщины: но если даже это и неверно, то говорит о добрых стремлениях их сердец. Ну, дядя, не стану вас больше задерживать, пойду-ка домой и немедленно отчитаю свою сестру. А вы меня простите: очень был рад застать вас в добром здоровье.