От мощных шагов звенели стекла в гостиных, через которые проходил князь. Дом был спокоен, светел, весь украшен, главное, это был его собственный дом. Спускаясь по лестнице, понял: «Раз мы хотим, чтоб все осталось как есть…» Танкреди — он давно это знал — пойдет далеко.

Комнаты конторы, которые молчаливо заполняло солнце, проникавшее сквозь опущенные шторы, были еще пусты. Хотя именно в этой части виллы совершались наиболее легкомысленные поступки, вид ее отличался спокойной суровостью. Натертый воском пол отражал висевшие на выбеленных стенах огромные картины, изображавшие поместья рода Салина: за черными и золотыми рамами сверкали своими броскими красками полотна, вот остров Салина с двумя горами-близнецами, окруженный кружевом морской пены, а по воде снуют расцвеченные флагами парусники; затем Кверчета со своими низкими домами вокруг приземистой церкви Богоматери, к которой группами тянулись выписанные голубоватой краской богомольцы; и еще Рагаттизи, зажатое меж горных ущелий; и Ардживокале, казавшееся крохотным в бесконечном просторе пшеничных полей, усеянных трудолюбивыми крестьянами; и Доннафугата со своим замком в стиле барокко и башенками, пунцовыми, зелеными, золотистыми, которые, казалось, были украшены женскими фигурками, изображениями бутылей и скрипок; и еще много других поместий, и над всеми надежная защита — спокойное, прозрачное небо и пляшущий Леопард, скрывающий усмешку за длинными усами.

Полотна празднично торжественны, и каждое из них стремится утвердить блеск империи Салина, се право судить и карать. Наивные шедевры деревенского искусства прошлого века — их назначение, однако, лишь определять границы поместий, облегчать подсчет площадей и доходов, так и не установленных точно. За свою многовековую жизнь богатство превратилось в украшение, в предмет роскоши и наслаждений; упразднение феодальных прав привело к отмене обязанностей вместе с привилегиями; богатство, подобно старому вину, оставило где-то на дне осадок в виде алчности, забот, а вместе с тем и осторожности, сохранив лишь крепость и цвет. Тем самым богатство изжило себя; теперь оно состояло лишь из эссенций, которые, подобно всем эссенциям, быстро испарялись. Уже давно улетучились некоторые из этих поместий, столь празднично глядевших с полотен; память о них хранили лишь пестрые картины да сами названия. Другие еще сохранились, но, подобно сентябрьским ласточкам, шумно собирающимся стайками на ветвях деревьев, готовы были вот-вот улететь. Однако поместий было много; казалось, им никогда не придет конец.

И все же ощущения, испытываемые князем при входе в свой кабинет, были, как всегда, неприятны. Посреди комнаты, словно башня, возвышался огромный письменный стол с десятками ящиков, ниш, углублений, тайников, откидных полочек; эта громада из желтого дерева, с темными инкрустациями, хитроумными ловушками, вращающимися частями и тайными приспособлениями, секрет действия которых был утрачен всеми, кроме воров, чем-то напоминала театральную сцену. Стол был завален бумагами; хоть князь весьма предусмотрительно заботился, чтоб большинство их относилось к далеким областям, подведомственным астрономии, количество бумаг, касавшихся земных дел, все же оказалось достаточным, чтобы наполнить его сердце недовольством. Внезапно он вспомнил письменный стол короля Фердинанда в Казерте, также заваленный бумагами, ждавшими своего решения, — их назначением было создавать иллюзию воздействия на ход человеческих судеб, на деле же поток мчался сам по себе и совсем по другому руслу.

Салина подумал о лекарстве, недавно открытом в Соединенных Штатах Америки; оно позволяло без страданий переносить самые тяжелые операции и пребывать спокойным среди всяких бед. Морфием назвали эту грубую химическую замену стоицизма древних и смирения христиан. Бедному королю призрачное управление государством заменяло морфий; ему, Салине, в тех же целях служило нечто более высокое, предназначенное лишь для избранных: астрономия. Отогнав прочь мысли об утраченном Рагаттизи и о висевшем на волоске Ардживокале, князь погрузился в чтение самого свежего номера «Ученых записок». «Последние наблюдения Гринвичской обсерватории представляют исключительный интерес…»

Однако вскоре ему пришлось расстаться с хладными просторами звездных царств. Вошел дон Чиччьо Феррара, счетовод. То был сухонький человечек, скрывавший свою склонную к иллюзиям хищную душу либерала за внушавшими доверие стеклами очков и безупречными галстуками. Этим утром он выглядел бодрее обычного. Было ясно, что те же известия, которые вчера столь угнетающе подействовали на падре Пирроне, явились для него освежающим бальзамом.

— Печальные дела, ваше превосходительство, — произнес он после обычных приветствий. — Скоро грянет гроза, начнутся беспорядки, немного постреляют, но затем все пойдет к лучшему, и новые славные времена настанут для нашей Сицилии; нам бы только радоваться, если б многим матерям не пришлось лотом оплакивать своих сыновей.

Князь хмыкнул, не выразив своего мнения.

— Дон Чиччьо, — сказал он немного погодя, — нужно навести порядок в сборе податей в Кверчете; вот уж два года, как оттуда не поступает ни гроша.

— Вся отчетность в порядке, ваше превосходительство. — Это была магическая фраза. — Потребуется лишь написать дону Анджело Мацца, чтоб он принял все необходимые меры; сегодня же представлю письмо на подпись вашему превосходительству. — И он отправился рыться в огромных регистровых книгах. С двухлетним опозданием в них каллиграфическим почерком неукоснительно заносились все счета дома Салина, кроме действительно важных.

Оставшись один, князь медлил погружаться в созерцание туманностей. Не события сами по себе злили его, а глупые мысли дона Чиччьо, с которым он тотчас же отождествил класс, готовившийся к господству. «Все, что говорит сей добрый человек, прямая противоположность истине. Оплакивать сыновей, которым суждено погибнуть; но их-то и будет как раз самая малость, насколько я знаю характер воюющих сторон, — ни одним убитым больше, чем потребуется для составления победной реляции в Неаполе или в Турине, что одно и то же. Ну, а насчет веры в „славные времена для нашей Сицилии“, как он выражается, то их нам обещали по случаю каждого из тысячи десантов, начиная от Никии, но времена эти так и не настали. Впрочем, почему они должны были настать? Ну, а что произойдет теперь? Переговоры, простроченные безобидной перестрелкой, затем все снова будет по-прежнему, меж тем как все переменится». Снова в памяти возникли двусмысленные слова Танкреди, которые он теперь, однако, понял до конца. Князь успокоился, перестал перелистывать журнал. Он разглядывал томимые жаждой, изрытые склоны горы Пеллегрино, извечные, как сама нищета.

Вскоре пришел Руссо, человек, которого князь считал самым значительным из своих подчиненных. Проворный, не без изящества носивший свою куртку из полосатого бархата, этот человек, с глазами, говорившими о жадности, и лбом без следов угрызений совести, был для князя совершенным выражением нового сословия, шедшего в гору. Впрочем, Руссо всегда был почтителен и почти искренне привязан к князю, ибо, обкрадывая его, пребывал в убеждении, что действует по праву.

— Воображаю, как огорчено ваше превосходительство отъездом синьорине Танкреди; но его отсутствие недолго продлится, я в этом уверен; все кончится хорошо.