— Какой там «шпыг»? Дорошенковский он казак, верно! Он и перстень гетманский показывал, и обо всем он знает, да и роду нашего, давнего, шляхетного. И прозвище такое знакомое. Как оно?.. Не то словно на коня или на вишню смахивает, — дьяк потер себе с досады лоб, стараясь припомнить прозвище посла, и вдруг вскрикнул радостно. — Да, да! Так оно и есть. Мазепой себя назвал!

При этом имени Сыч невольно выронил из рук цеп, на который он опирался.

— Мазепой! — вскрикнул он, бросаясь к дьяку. — Ты не ошибся, дьяче, Мазепой?

— Мазепой, Мазепой, Иваном Мазепой, — отвечал с уверенностью дьяк.

— И лицом из себя был хорош?

— Да, говорят, зело благообразен!

— Молодой?

— Молодой, как раз в поре казак, ротмистром его вельможности гетмана Дорошенко себя назвал.

— Светлые такие усы и «облыччя» панское?

— Это уже доподлинно не знаю, сам не удостоился зрети, а ты расспроси у наших, — пояснил дьяк, — они видели.

— Он… он… — произнес растерянно Сыч, опускаясь на близлежавшую колоду.

Но дьяк не заметил впечатления, произведенного его словами на Сыча, и продолжал, обращаясь к священнику.

— Так что же, панотче, как оно будет? Просит вас «громзда» на совет, собрались все на майдане, ожидают.

— Приду, приду, сейчас приду, — отвечал озабоченно священник, отставляя в сторону цеп.

— Ну, так я поспешу на майдан. Оставайтесь с Богом, — возгласил дьяк и, занесши ногу над перелазом, отправился тем же путем назад.

О. Григорий оправил на себе одежду, снял с соседнего стожка узкий полотняный кафтан, натянул его, подпоясался кушаком и тут только повернулся к Сычу, который сидел с совершенно убитым видом на колоде, подперши голову руками.

— А что это с тобою сталось, Сыче? Чего «зажурывся»? — произнес он с изумлением.

— Ох, отче, да ведь это он, тот самый Мазепа и есть, которого к нам дикий конь на хутор занес.

— Вот оно что, — протянул батюшка и опустился рядом с Сычом на колоду, а затем прибавил живо: — Ну, так чего жё ты «зажурывся»? Хвалить Бога надо, а он надулся, как настоящий Сыч… Видишь же: и жив казак, и здоров, назад едучи завернет непременно, а мы его известим, что здесь и ты, и Галина у нас проживаете, так мы еще тут и «Исайя, ликуй! запоем.

Но на слова о. Григория Сыч только махнул отрицательно рукой и отвечал со вздохом:

— Эх, отче, отче, не туда «карлючка закандзюбылась»! Вот видите, и жив он, и здоров, а ни он к нам не заехал, ни весточки какой-нибудь не переслал. Уж если бы он что на думке имел, так обозвался бы! Шутка сказать, от Петровок как уехал, так до сего дня ничего о нем не слыхали мы, как камень на дно морское упал. Что говорить! Добрый он человек и такой разумный, что слушаешь его, так словно книгу о премудрости сына Сирахова читаешь. И рыцарь из него знаменитый, правду сказать, — видел я много орлов-велетнев, а такого искусного не видал! Сразу видно было, что далеко пойдет. Да ведь как-то он, вельможный, «при боку королевском» [34] был, ох, а сердце дивоче на ранги не смотрит! Он-то к Галочке моей ласковый, да жалостливый был, и ко мне, и ко всем нам, — не могу его злым словом помянуть, — и она-то… вот теперь без него и сохнет, как былиночка в поле. Сыч помолчал с минуту, а затем продолжал снова:

— Обещал, видишь, он при отъезде, назад к нам во что бы ни стало заехать. Может, жалко ему дивчину стало, так утешить хотел, а может, и вправду такое в мыслях имел, а отъехал, да и забыл… О хуторе ли нашем ему теперь думать! — вздохнул он глубоко. — Ну, а вот она, Галина моя, как услыхала это слово, так и поклала себе в голову, что он непременно вернется и либо у нас жить останется, либо заберет нас с собой. Вот первые дни ничего она, такая веселенькая была, все ждала, все ему разные «стравы» готовила, и потом уже и задумываться начала, на могилу ходить стала, все сидит там до вечера, да смотрит на «пивдень», не едет ли он, не мелькнет ли где на солнце казацкий спис. А чем дальше, тем больше она «журытыся» стала. И не плакала она при нас, — не видели, а только таяла, так таяла, как маленькая свечечка восковая. Тихая такая стала да печальная. Ни песни, ни шутки от нее не услышишь: все сидит себе молча, тихонько, а как услышит шелест какой-нибудь, — вся встрепенется, как вспугнутая птичка, да и летит к воротам.

Сыч опять вздохнул и печально закивал головой.

— Господи, чего мы с бабой уже ни делали! — продолжал он, — думали, уж не сглазил ли ее кто из запорожцев, много ведь есть меж ними «характерныкив», и все они дивчину хвалили. Так мы уже ее и отшептывали, и водой святой поили, и через след переводили — ничего не помогало! «Гынула» на наших глазах наша дытына, как малая рыбка на желтом песку.

Сыч умолк и затем продолжал уже живее, после небольшой паузы:

— И чего бы ей, отче, так за ним убиваться? Ну, хороший казак, славный, что говорить, да разве он один? Ведь этого товару, ей-ей, хоть греблю гати! Нашлись бы и среди нашего брата… Вот и надумался я тогда, вспомня ваше слово, панотче, перевезти ее сюда, в города; может, думал, увидит она свет Божий, повеселеет да с Орысею «разважыться», да может, кто из казаков ей по сердцу придется, да не помогло и это, и здесь ничто ее туги не разгонит! Испортил кто-то бедную дытыну мою!..

— Да, не иначе… — произнес задумчиво и батюшка, — молебен бы еще раз с водосвятием отслужить, что ли…

Сыч ничего не ответил.

Несколько минут оба старых друга сидели молча, наклонив седые головы, не будучи в силах понять страдания молодого девичьего сердца. Быть может давно, давно, лет сорок тому назад, чувство это не было бы так чуждо им, но теперь, оглядываясь назад, к дням своей далеко уплывшей молодости, они не могли уже вспомнить того чувства, которое не раз заставляло биться скорее сердца молодых бурсаков…