— Гей! Сюда! — закричал дико Тамара, всполошившись, что жертва может уйти из его рук безнаказанно. — Вытащить его на ветер да облить водой, чтоб очнулся… А потом свяжите понадежней и несите вслед за мной, в конце этой балки ждут нас кони.

Часа через два четыре стрельца с ношей, прикрытой кереей, на устроенных из веток носилках, пробирались по непроходимым чащобам к полянке, за которой ожидали их пятеро спутанных коней со сторожившей бабой.

Привязали они к коню окровавленного, с заткнутым паклей ртом Мазепу и двинулись гуськом по узкой, едва проходимой тропе в глубь леса, примыкавшего к Московскому «шляху».

— Слушай, бабо! — крикнул, отъезжая, Тамара старой карге, успевшей улизнуть из рук Андрея. — Если какой дьявол навернется в твою корчму, так отведи ему очи, а за наградой я не постою: ты меня знаешь!

— Знаю, знаю, — прошамкала ведьма. — И ворон не занесет к тебе их костей!

На другой день к вечеру Тамара со своим пленником добрался до опушки леса и здесь сделал привал. Мазепу он велел снять с коня, вынуть паклю изо рта и влить в него несколько «горилкы», чтоб поддержать силы обреченному на ужасную смерть.

— Теперь безопасно, — говорил небрежно Тамара, спокойно вечеряя и попивая «оковыту», — пусть ревет, как корова, никто не услышит и не придет на помощь к этому псу. А мы вот подвечеряем, дадим отдохнуть коням и к свету будем на границе Московщины… Там спокойно и с роздыхом натешимся его муками… А я уж для приятеля попридумаю их, всякие способы поиспробую…

Когда взошел месяц и выглянул из-за деревьев полуущербленным диском, палачи привязали снова Мазепу к коню и двинулись на полных рысях, ведя под уздцы бесившегося коня с необычным для него всадником. Уединенная дорога пролегала среди перелесков по волнистой, но удобной для езды местности.

— Какая ужасная судьба! — думал Мазепа, качаясь порывисто из стороны в сторону на крупе лошади. — Раз уже истерзал меня конь, но нашлись благодетели и спасли от неминучей смерти и для чего же? Для того, чтобы во второй раз я испытал эти муки, чтобы снова распяли меня враги на коне, да еще закончили эту шутку нечеловеческой пыткой!

Мазепа испытывал неимоверные страдания; каждое движение лошади заставляло врезываться в его тело глубже и глубже веревки, которыми был он опутан; каждый скачок коня подбрасывал несчастного и сбивал его туловище на бок, но Мазепа, закусив губы, молчал и ни одним стоном не утешил Тамару.

Начинало рассветать; просыпалось холодное, туманное, осеннее утро.

— Вот и порубежный лес, — обрадовался Тамара. — Поспешим к нему, подкрепимся и приступим к забаве…

Припустили коней. Туман сгустился внизу и побелел, заволакивая пеленой очертания несшегося навстречу им леса. Вот и опушка!.. Но что это? Раздаются откуда-то крики: «Бей их! Вяжи «катив»!» — и толпа вооруженных всадников ринулась бурей на оторопевший кортеж Тамары…

Известие об отъезде Галина приняла совершенно спокойно, казалось, она даже обрадовалась ему. В самом деле ничто, по-видимому, не могло облегчить ее горя. Сыч наивно надеялся, что новые места, села, города, никогда не виденные девушкой, рассеют ее постоянную тоску, что общество веселых девчат, казаков и всевозможные деревенские удовольствия развлекут ее и заставят забыть свое молодое горе. Но в своих предположениях он жестоко ошибся. Молодое горе пустило слишком глубокие корни в сердце Галины! Прежде эта поездка доставила бы ей, конечно, несказанное удовольствие, но теперь она приносила ей только горшие муки. Ей было гораздо лучше на хуторе. Здесь она все-таки должна была скрывать свое горе, должна была говорить с людьми, а это ей было чрезвычайно тяжело и потому, что сердце ее не переставало ныть и тосковать ни на одно мгновение, и потому, что она, вообще дичась и боясь людей, должна была вместе с Орысей принимать участие во всевозможных удовольствиях.

Кроме того, в глубине души Галины все еще шевелилась робкая, слабая надежда, что рано ли, поздно ль, а Мазепа заедет в их хуторок.

Давно уже манил ее к себе тихий простор родной степи, а потому решение Сыча она даже приняла с удовольствием.

Конечно, ей было жаль расставаться с доброй и нежной подругой. Хотя Орыся мало чем могла облегчить ее горе, но все же это было единственное молодое существо, с которым Галина делилась своими мыслями, которое могло понять ее печаль, ее тоску.

Узнав о предполагавшемся скором отъезде подруги, Орыся сильно опечалилась и по обыкновению рассердилась. Ей было жаль Галину и жаль было расставаться с нею. Она принялась с новой горячностью утешать и успокаивать подругу и убеждать ее остаться на более продолжительное время. Но ни ласки, ни утешения Орыси не успокаивали Галину. Да и чем могли они успокоить ее? Из всех ее утешений только одно подало слабую надежду Галине, а именно то, что Остап действительно мог бы разузнать у запорожцев, не случилось ли чего-нибудь ужасного с Мазепой. Но как на грех и Остапа не было видно нигде, он до сих пор еще не возвращался из своей таинственной поездки, так что и в бодрое, веселое сердце Орыси начинало уже закрадываться беспокойство. Предположение же Орыси, что Мазепа отправился с казаками в какой-нибудь дальний поход, а потому и не смог заехать к ним, — казалось Галине мало вероятным.