Взволнованный этой радостью, Богун обнял гетмана, и пошло опять широкой волной прерванное известием о пожаре пирование.

Дорошенко хотел было уже выкатить и для войскового товариства, и для казаков несколько бочек горилки, но Богун удержал его от этого. Впрочем, и без выпивки бешеное веселье охватывало все больше и больше не спавший лагерь, тем более, что гетман распорядился отпустить на душу по «мыхайлыку» для подкрепления сил.

Понесли через речку и засевшим в городке рыцарям отпущенное угощение. Движение и говор, несмотря на позднее время, не только не улегались, а скорее выростали. Слышались то тут, то там взрывы гомерического хохота; то сям, то там выхватывалась из общего гула веселая песня.

Но вот в конце раздался какой-то особенный шум, послышался взрыв каких-то радостных криков и бурных восклицаний.

— Вот и посланник, — заметил Кочубей, прислушиваясь к приближающемуся шуму.

— Пожалуй, он, — кивнул головой Палий.

— Хе, торопятся, — улыбнулся гетман и почувствовал, как у него под расстегнутым жупаном забилось от великой радости сердце.

Джура отдернул полог палатки и на темном фоне осенней ночи появилась, освещенная светом красноватых огней, статная фигура, но не посланника.

— Мазепа!? — вскрикнули все с некоторым оттенком суеверного страха, подымаясь со своих мест. — Откуда ты? С того света?

— Почитай, что так, ясновельможный гетмане, — ответил радостно вошедший, — уже одной ногой был в самом пекле, да милосердный Бог послал мне ангела на спасенье.

— Вот так радость, — заключил в объятья пропавшего было без вести посланника гетман, — вот так милость к нам Божья!

— Да, Господь-таки «зглянувся», над нами! — раздалась за спиной Мазепы приятная октава.

— Куля, и Куля мой тут? — не мог уже прийти в себя от восторга и изумления Дорошенко, прижимая то одного, то другого к своей груди. — Да этак от избытка радости, пожалуй, и с ума сойдешь!

Богун тоже обнял горячо Кулю, «почоломкався» с Мазепой и с двумя казаками из его «почту».

Усадили дорогих гостей за столы, поднесли им полные кубки, и снова загорелась веселая, дружеская беседа. Мазепа и Куля стали рассказывать о своих приключениях, о подвигах дочери Гострого и о своем чудесном спасении. Все эти эпизоды тайных нападений, вероломных засад и неусыпных поисков самоотверженной Марианны захватили до того внимание гетмана и Богуна, что они о главном, о самом Бруховецком, почти и не расспрашивали; впрочем, из самой передачи приключений можно было заключить совершенно уверенно, что гетман левобережный — вполне безнадежен.

— Ну, а сам полковник Гострый что? — спросил, наконец, после небольшой паузы рассказчиков Богун. — Много о нем доброго слышно?

— Гострый?! — переспросил Мазепа. — Да дай, Боже, пане, чтоб еще был у нас такой полковник, у нас тогда завелись бы три таких столпа, о которые Украина смогла бы опереться спокойно.

— Да, с Сирко два… коли б только он к нам! — воскликнул совершенно искренне Богун.

— Я не Сирко считаю вторым столпом, — ответил Мазепа, посмотрев значительно на Богуна, так что тот вспыхнул невольно. — А что до полковника Гострого, то он со своей дочкой, невиданной еще героиней, положат с радостью головы за Украину, да что головы?.. Эту штуку многие сделают, но они работают на спасение ее и как ни лютует их «запроданець» гетман, а не уловит своего противника и не прорвет расставленных Гострым сетей… А везде уже, где я ни проезжал, народ готов к восстанию, имеет тайные связи с Гострым и ждет только от него «гасло»… О, когда народ это «гасло» услышит, тогда припомнит Бруховецкому и его приспешникам все его кривды!

— Так левобережный народ подготовлен? — загорелся новой надеждой и радостью гетман. — И готов за нами пойти?

— Еще как. Морем хлынет! Там тоже только и думки, чтоб соединиться воедино, может разве несколько зрадников из подкупленной гетманом шляхты, вроде Тамары, пойдут за ним и баста! Даже на свои надворные войска он положиться не может: стрельцы лишь московские будут с ним — и только!

— Господи! Сил с нами буди! — воскликнул гетман, умиленный до слез наплывом таких радостных известий, и вышел из палатки.

Ночь уже, видимо, проходила. Небо, очищенное от облаков, сверкало звездами, которые в морозном предрассветном воздухе искрились бриллиантами, сапфирами и рубинами. Большая Медведица была уже низко. Небосклон с восточной стороны начинал бледнеть. Зарево от догоревшего села почти угасло, и только бледными розовыми отблесками вспыхивало небо.

«Ах, эта ночь! — не думал, а чувствовал всем существом споим гетман: он был слишком взволнован, чтобы мог разобраться с кружившими мыслями, да и их было слишком много. — Сколько она принесла радости, сколько надежды, сколько счастья! Когда бы скорее заря… Когда бы скорее она увенчала наш подвиг победой! Не для себя прошу ее у Бога, а для тебя, моя дорогая, моя попранная врагами родина!.. О, как я люблю тебя, как готов отдать всю жизнь свою за твое величье, за твое благо!»

Гетман занемел в экстазе; но вдруг его поразил поднявшийся шум в татарском лагере…

«Неужели, — подумал Дорошенко, — татары уже двинулись в атаку? Странно, без моего «гасла»… и, наконец, татары не любят первые бросаться в огонь».

Весь казачий лагерь поднялся на ноги и замер, пораженный необъяснимым, необычайным явлением.

А раздавшийся шум не только не улегся, но грозно рос; видно было, что в татарском лагере произошло какое-то смятение, в предрассветном сумраке было видно, что темные массы приходили в движение, вскакивали на коней… Раздалось даже несколько выстрелов.