— Приду, приду, моя зиронька! — и Самойлович сжал гетманшу в своих объятиях.

— Ой, тише! Задушишь! — запротестовала Фрося томным, слабеющим голосом. — Какой «шаленый»! Уйдем отсюда!

— Постой минутку! Присядь вот здесь на этом стуле, — упрашивал Самойлович свою «коханку», — Мне нужно с тобой переговорить раньше, чем явится сюда пан ротмистр, он слишком умен и проницателен… это золотой «юнак», и его бы следовало перетянуть на нашу сторону… но пока нужно условиться и быть при нем осторожнее, а главное — нужно с тобой сговориться и о нашем будущем… Ты «кохаеш» меня, и это слово звенит райской музыкой в моем сердце, согревает мою кровь, «надыхае» мне светлые думы, укрепляет мощь и надежду досягнуть власти и широкого счастья… Ведь и я тебя «кохаю» без меры… и мне без тебя на этой земле одна «нудота», одно пекло!

— Серденько, дружыно моя! — прервала его гетманша звучным и сочным поцелуем.

Целый вихрь ощущений обливал горячими волнами сердце Мазепы при виде этой сцены. В первый момент, когда из слов «коханцив» он убедился в полной измене Фроси, это так возмутило его благородную душу, что он хотел было броситься, схватить негодяя за горло и придавить ногою, а ее… он бы, кажется, поволок за косы. — Как! За такую беззаветную любовь, какую питает к ней Дорошенко, она платит так низко, и кому же? Единому борцу за свободу Украины! И на кого же меняет? На смазливую куклу! О, низкая тварь! Но этот первый сердечный порыв погасила сразу у него мысль, что криком и «гвалтом» в эту минуту он ничего не достигнет: обличениям его никто не поверит, а его-то, напротив, уличат в намерении похитить что-либо из гетманских бумаг для предательства. После минутного колебания благоразумие заставило Мазепу закаменеть на месте, хладнокровно собрать материал и выведать все их намерения для того, чтобы после уже, с полной уверенностью, накрыть их на месте преступления.

— Слушай же, — продолжал между тем Самойлович, — оставь его, этого случайного гетмана, этого ставленника татарского: булава, за которую ты продала ему свою молодость и красу, не прочна в его руках, она шатается… Он ведь химерами живет и в каких-то «байках кохаеться» [36] — Я не скажу — он не дурной полководец и в храбрости нельзя ему отказать… но, как вождь и правитель, он плох и никогда не достигнет задуманной цели. Для правителя нужно быть хитрым и мудрым, как змий, держась того правила, чтоб и левица не ведала, что творит правица, а у него что на уме, то и на языке: с татарами якшается и тем возбуждает к себе недоверие в народе, с поляками — то заодно, то против, с Москвой — на ножах… Что же в конце концов выйдет? Он возбудит против себя всех.

— Эге-ге! — подумал Мазепа, — да ты, как вижу, совсем не воробей, как кажешься с первого разу, а кобец, и зорко следишь за всем и знаешь толк в государственных справах! Правда-таки, что дорогой наш гетман чересчур доверчив и откровенен…

— Мне самой не по душе его «замиры», — заметила смущенным голосом Фрося, — все-то он шатается и стремится к чему-то, а не держится одного кого-либо… Если бы он, по-моему, заручился Москвой, то и левобережная булава ему бы досталась.

— Так, так, моя цяцяная! — прижал снова ее к груди Самойлович. — Такой головке пристало бы лучше быть гетманом. Москва, действительно, представляет лучшую опору; умей только действовать не так, как пан Бруховецкий. Выждать время, отдохнуть и укрепиться, а тогда уже можно помечтать… Знай, мое счастье, что у твоего «коханого» есть большая рука в Москве, а кто ведает?.. Во всяком случае, эта грудь надежнее груди твоего гетмана, а сердце это еще сильней кипит молодой страстью.

— Ой, знаю, знаю, — шептала порывисто гетманша. — Горю вся и таю в чарах любви… Мне самой без тебя до того будет невыносимо, до того с ним ненавистно, что я… боюсь даже греха… но как же с тобой бежать? Когда и куда?

— Подожди, пока я устроюсь, пока выяснятся дела… скоро это будет, скоро! Притворись пока, принудь себя… Я же с тобой буду видеться… «хвылыны» не упущу… и тогда уже станешь навеки моею… пока полковницей, а потом еще большей владычицей, — и он стал ее целовать торопливо, бешено, не обращая уже внимания на ее протесты…

— Да постой, сумасшедший, дурной, — говорила она, — я еще тебе хотела сообщить серьезную вещь… слушай, сюда могут случайно войти…

Но Самойлович видимо не хотел ее слушать и заглушал ее мольбы бурей ласк. Мазепа сидел, как на угольях; у скрытого свидетеля вырвалось конвульсивное движение, от которого скрипнуло кресло…

— Ай! — завопила в ужасе Фрося и бросилась, опрокидывая стулья, цепляясь за шкафы, из светлицы.

— Стой! Расшибешься! — погнался за ней вслед Самойлович. — Это тебе показалось… это я дернул стул… дай сюда свечу, — из этой светлицы выхода нет, и если там спрятался какой негодяй, то он живым не выйдет…

— Ой, смерть моя! — послышался стон гетманши уже в третьем покое.

— Да клянусь тебе, успокойся… обопрись мне на руку, а то упадешь! — уговаривал ее Самойлович.

Мазепа воспользовался мгновением и, добравшись ползком до потайной двери, проскользнул в нее, запер на ключ и очутился вскоре на гетманском «дворыщи». Он оглянулся: было совершенно темно; суеты и переполоха не замечалось, не виднелось даже ни одной фигуры вблизи; только в гетманских покоях промелькнул в одном и другом окне мигающей полоской свет и погас… «Выйти ли со двора, или уйти в свой покой и притвориться спящим?» — задал себе быстро вопрос совершенно очумевший Мазепа и, решившись на последнее, пробрался воровски, никем не замеченный, в свою светличку, сбросил торопливо жупан и растянулся на пуховой постели.

Он до того был поражен только что происшедшей перед ним сценой, до того взволнован, что долго лежал, тяжело дыша, не могши привесть в порядок своих растерянных мыслей. Мазепа лежал и чутко прислушивался к внешнему шуму; но кругом было тихо, безмолвно… «Должно быть, осмотрели «пысарный покий», никого не нашли там и успокоились, что шум произведен был самим Самойловичем», — решил Мазепа и сам стал приходить в уравновешенное состояние духа, анализ и логика пришли наконец к нашему другу на помощь и помогли собрать в правильный строй его всполошенные мысли. — «А это я хорошо сделал, — одобрил уже свое поведение Мазепа, — что сдержал себя и не поддался первому побуждению, первый порыв всегда слеп, «необачный», только разум может указать нам наивыгоднейший путь в наших поступках. Ну, что бы путного было, если б я бросился тогда на Самойловича? Не только я не мог тем доказать его гнусности, но, напротив, погубил бы себя, что важнее всего, погубил бы и самое соглашение с Бруховецким… Ведь Самойлович от него посол, оскорбление его есть оскорбление самого гетмана. Какое бы тогда могло быть соглашение? Разве потом, приватным образом вызвать этого смазливого полковника на поединок? Но к чему и за что подставлять свою голову? Что мне эта Фрося? Хороша только и соблазнительна, да черт с ней. Если б и гетман мой выкинул ее из думок, то было б и для него, и для дел великое счастье… Любит только он ее страшно, безумно, — а она? Если гетман будет настойчив в своих ласках, то эта гадюка способна его ужалить смертельно. Нужно будет во что бы то ни стало предупредить гетмана! — решил Мазепа и стал снова прислушиваться; ему показалось, что кто-то прошмыгнул мимо его двери и словно бы зашептал вблизи с кем-то другим…