— Береженого, говорит пословица, и Бог бережет, — поддержал его старик.

— Где нам от их отбиться! — прибавил еще кто-то из толпы.

— Так что же так пропадать, что ли? «Втик не втик, а побигты можна», — вскрикнул Волк, — ведь больше копы лыха не будет, а может, Бог поможет, и избавимся от напастников?

— Куда нам! Их сила, а мы что? — произнес угрюмо смуглый, широкоплечий сосед Гараськи.

— Да ведь не сами же? А разом… гуртом, — возразил Гарасько, — вы только прислушайтесь, что кругом делается! Кругом шевелится люд, собираются в «купы», запасаются боевым припасом.

— А если так, все один на одного оглядаться будем, так ничего и не дождемся, кроме лядского батога! — вскрикнул Волк.

— Не так батьки наши думали, когда подымались еще за гетмана Богдана, не осматривались они, кто первый встанет и кто второй, — заговорил горячо молодой казак, подымаясь с места, — потому и силу имели, потому и били ворогов! А вы, срам смотреть на вас! Никто и не поверит, что вы казацкие дети. С вас ворог третью шкуру спускает, а вы еще не решаетесь и отбиться от него! Чего ж и роптать на Бруховецкого? Дурень он, что ли? Отчего ему не драть с вас шкуры, когда вы сами подставляете еще ему и спины? И чего ж вы боитесь, что потеряете? Ведь что бы там ни случилось, а последнего шматка хлеба не отберут у вас, бо попухнете с голоду, и им і же не с кого будет свои поборы сбирать… ха-ха! Вот на что перевелись те лыцари-козарлюги, которые с Богданом гнали из-под Корсуня, из-под Збоража, из-под Пилявец ляхов!

— Хочь молодой, а говорит разумно! Ей-Богу, панове, правда! Что ж: голый дождя не боится! — раздались то там, тосям более громкие восклицания.

— Эх, хлопче, — заметил дед, покачивая головой, — оно правда, и шкуры своей жалко, и воли, и той крови, что пролили на кровавом поле наши браты, да только тогда ведь с нами был славный наш гетман Богдан Хмель, а теперь мы все равно, что «отара» без «чабана».

— Есть пастух и не хуже гетмана Богдана!

— Кто?

— Петро Дорошенко!

— Ну, не много-то он помог переяславцам.

— Потому что выхватились рано, а теперь, слышите, говорят кругом, что гетман Дорошенко сам со своим, войском к нам сюда прибудет, а с ним идет и орды сто тысяч!

— Ох, ох, ох! В том-то и горе, — застонал снова Вовна, — как прибудет он сюда с татарами, тогда-то уже и настанет жива смерть. Мало ли сел наших и хуторов от этих «побратымив» пропало!

— Да ведь не с нами воевать будут, а за нас, чтобы отбить нас от Бруховецкого, — возразил Гарасько.

— Да отдать в лядскую неволю?

— Либо в басурманскую? — прибавил дед.

— А хоть бы и в сатанинскую, так хуже того, что теперь мы терпим, не будет! — вскрикнул гневно Волк, ударяя с силой своим стаканом по столу. — Ослепли вы, оглохли, что ли? Да ведь еще и за ляхов-панов не терпели мы таких «утыскив», да «драч», да поборов, какие настали теперь!

— Эй, не гневи Бога, Волче! — произнес строго старик. — А уния, а ксендзы! Разве мы теперь их видим? Забыл ты, видно, то горе, которое терпели мы, а я вот помню, вот как перед глазами стоит.

— Разве теперь отдают наши церкви жидам, разве платим арендарям за хрестины, за службу Божию, за святой похорон? — заговорил, задыхаясь за каждой фразой, Вовна, — разве теперь знущаются над нашей православной верой?..

— Ну, что правда — то правда, — поддержали его некоторые соседи.

— Ну, вера верой, а шкура шкурой… — буркнул сердито Волк, наливая свой стакан.

— Оно конечно, душа первое дело, — заметил Гарасько, — но надо же чем-нибудь и грешное тело «пидгодувать», чтоб подержать его на свете Божьем.

— Да ведь и гетман Дорошенко не думает отдавать нас в лядскую неволю, он давно отступился от ляхов!

— Так «злучывся» с басурманом! Думаете, под басурманом легче будет? Ох, ох, ох! — закашлялся Вовна, придерживая рукою грудь. — Не отступайтесь: Москва православная, своя. Вон смотрите… сколько с той стороны несчастного люду сюда к нам бежит… а вы… ох, ох! — он махнул рукой и снова закашлялся тяжелым удушливым кашлем.

— Д-да, бегут, — произнес многозначительно Гараська, — потому что не пробовали нашего пива, а как попробуют, так скоро назад повернут!

— Уж это верно! — вскрикнул Волк. — Да что тут толковать: прежде по крайней мере одного пана имели на шее, а теперь и гетман, и старшина, и воеводы со своими ратными людьми!

Разговор о невыносимых налогах, наложенных Бруховецким, сразу оживил все собрание.

— Да, панове, — заговорил Тарасько, вынимая свою «люльку» и выколачивая ее о каблук, — мы у Бруховецкого не подданцы какие, а вольные люди, а теперь, выходит, что и татарскому «бранцю» легче жить, чем нам на своей власной земле. За дым плати, за хату плати, за волов плати, — заговорил он, загибая за каждым словом палец, — за лошадей плати, за ярмарку плати, за всякий промысел плати, — за бобровые гоны, за звериные стойла, за бортные угодья, за пасеки, за рудни, за млыны…