— Клянусь клинком этой сабли, — обнажил ее побледневший от внутренней боли Мазепа, — что найду его где бы то ни было, и смою его кровью позор!

— Аминь! — произнесла сурово взволнованная благородным негодованием мать и, протянув сыну руку, поцеловала его в наклоненную голову.

После этого эпизода, взволновавшего было тихую гладь Мазепинского стоячего «плеса», жизнь в замке вошла снова в свою колею. Пани Мазепина дня через два начала быстро поправляться: ее крепкая натура, не получая больше разрушительных раздражений, вошла в свою силу и подняла на ноги владетельницу замка. Мазепа тоже успокоился, занявшись усердно обновлением и вооружением укреплений.

Виделся он с матерью хотя и часто, но беседы их были коротки, так как присмотр и указания в работах отрывали его постоянно. Впрочем, и в этих кратковременных беседах с матерью высказывалось ярко величие ее духа, исполненного и суровой строгости в политических и религиозных вопросах, и глубокой привязанности к своей родине, и нежной, но вместе с тем и гордой любви к сыну; она возлагала на него великие обязанности и окрыляла надеждами его отвагу. Мазепа всегда любил и уважал свою мать, но теперь она возбуждала в нем какое-то благоговейное чувство, и каждое слово ее падало ему на сердце огненной каплей, оставлявшей в нем неизгладимый след.

Прошла неделя. Каждый вечер утомленный Мазепа бросался на постель, и крепкий «непрытомный» сон оцепенял сразу все его боли и раздраженья, улегшиеся где-то далеко в тайниках сердца, но когда главные интересовавшие его работы были прикончены, а остальные уже не представляли такого интереса, или просто прискучили, то Мазепа стал больше ходить в сад и задумываться. В отдохнувшую от бурных тревог голову стали врываться беспокойные мысли, унося его то в Чигирин, то в безлюдную степь к затерявшемуся в ней хуторку. Наконец, они все закружились там, возле этого хуторка и светлой хатки, потонувшей в зелени вишняка. Сердце Мазепы заныло, и он почувствовал прилив такой безысходной тоски, с которой бороться нет сил человеку, она завладела им совершенно; днем точила его воспоминаниями, воскресавшими и стоявшими перед ним неотступно, а ночью ласкала и терзала его сновидениями; то он видел Галину, дивную, в светлых одеждах, несущуюся к нему с ангельской улыбкой и сверкающим счастьем в очах, то мерещилась она ему вся истерзанная от горя, то снилась уносимая татарином из дыма-пламени, простиравшая к нему с воплем руки.

Мазепа, наконец, не выдержал и объявил матери, что он должен завтра же отправиться в степь и отыскать своих спасителей, потому что они там находятся в постоянной опасности. — Не спасителей, а добрых и преданных людей, — поправила, его строго мать, — а против поездки я ничего не имею: чувство благодарности есть удел высших натур. Я буду сама рада поблагодарить их и водворить в подаренном мною хуторе.

Мазепа прикусил губу от досады, что мать смотрит на его лучших друзей с такой холодной гордостью, но он полагался на время, на обаятельное впечатление, которое непременно произведет Галина, и теперь был в опьяняющем восторге, что мать не оказала ему никакого препятствия в задуманном предприятии. С лихорадочной поспешностью бросился он делать распоряжения о выезде. Он собирался завтра же, чуть свет, со своими казаками в степи, даже пригласил одного искрестившего их вдоль и поперек старика Лободу в свой отряд для указания пути, — но неожиданное событие расстроило все его планы: в тот же вечер прискакал из Чигирина в Мазепинцы гонец и привез Мазепе строгий приказ от гетмана — немедленно вернуться к нему.

Приезд гонца совершенно ошеломил Мазепу. Он только что хотел уже отправиться в степь за Галиной, и снова судьба ставила ему неожиданное препятствие. Он начинал уже подозревать во всем этом что-то фатальное; эти необычные сцепления обстоятельств пробуждали в нем суеверное чувство. Однако, несмотря ни на что, было невозможно ослушаться гетманского приказа, а поэтому, не теряя ни минуты времени, Мазепа, скрепя сердце, начал собираться в отъезд.

Известие о немедленном отъезде сына сильно потрясло и мать Мазепы, но гордая пани не показала никому своего страданья, она не просила сына остаться ни на одну лишнюю минуту, а только потребовала, чтоб Мазепа взял с собою душ десять ассистенции из своего замкового товариства.

— Не годится тебе, сыну, быть без «власнои» компании, — объявила она. — Пусть видят все, что не из какой-либо худобы поступил Мазепа к гетману Дорошенко на службу.

— Но, мамо, — попробовал возразить Мазепа, — как же вы останетесь? Я буду бояться за вас: наступает тревожное время.

На красивом, мужественном лице пани подчашей выступила гордая усмешка.

— Сыну мой, — произнесла она с достоинством, — отец твой, уезжая в поход, не боялся оставлять меня одну с малым сыном в замке. Замок наш крепкий, людей довольно, — он выдержит всякую осаду, да и я, сыну, еще не постарела, хвороба было меня немного примяла, а теперь я хоть в сечу: глаза мои зорки и рука не ослабла, а всем хитростям «татарского шанца» обучил меня еще твой дед, а мой отец.

Мазепе ничего не оставалось возразить на эти слова, да и кроме того он знал, что никакие возражения не будут приняты его властолюбивой матерью.

Начались поспешные сборы. Все делала сама пани: она отобрала из замковой команды десять самых верных и отважных казаков, а к ним еще додала и деда Лободу, выбрала из табуна лучших кровных лошадей и для казаков, и для самого Мазепы, отобрала еще для сына самое лучшее оружие и самые дорогие одежды.

— Пусть видят, сыну, — говорила она Мазепе, прижимая с гордостью его голову к своей груди, — что ты с деда и с прадеда шляхтич и казак.

К утру все сборы были готовы. После раннего «сниданка» пани велела седлать лошадей и готовиться к выезду. Мазепа подошел к ней за благословением.

— Помни, сыну, всегда завет своего батька, — произнесла она, складывая руки на его голове. — Не прислуживайся никому, а служи лишь отчизне, карай всякого за измену ей. Мазепа прижался к ее руке, а пани продолжала дальше:

— Не отступай никогда от своего русского письма, своего родного языка, честных и «поштывых» обычаев наших, а главнее всего — своей веры. Ты один у меня, — произнесла гордая женщина, горячо прижимая к себе сына, — но хочу тебя лучше мертвым увидеть, чем уронившим нашу предковскую славу!