Главное было – цели и направление нового журнала, если таковой позволено будет издавать. И название уже придумано – «Время». Быстро состряпали в цензурный комитет прошение о разрешении журнала ежемесячного – и выиграли. Больше того, повезло несказанно: цензором журналу дали Ивана Гончарова, автора важного и достойного, спокойного и рассудительного.

Можно было составлять и объявление о подписке. Но тут мнения разошлись. Николай Николаевич требовал привлечь будущих подписчиков громкими именами, да и от прочих рекламных трюков не отказываться.

– Помните, как Николай Алексеич на пару с Панаихой писали эту ахинею несусветную «Три страны света», бесконечную, но с продолженьицем, – и достойнейший публикум клевал. Тиражи-то какие у журнала были, до девяти тысяч доходило!

– Вы бы еще, господин Страхов, – рассмеялся Минаев, – вспомнили, как тот же Некрасов редактировал-редактировал роман с продолженьицем, а потом вдруг надоело сердечному, или игра в тот день не пошла, он возьми да напиши в самом неподходящем месте: «Он умер». То-то скандал был на весь Пибург.

– Нет, господа, главное и единственное, чем надо привлечь читателя, – это программа, из которой сразу станет понятен и дух, и направление наши, – возвращался к серьезному разговору Михаил. – Основная наша идея – необходимость выработать в сознании общества новые начала государственного развития. И главный вопрос времени – это вопрос крестьянский, слияние образованности с народом.

– Да, господа, мы не Европа, у нас не должно быть победителей и побежденных…

– Реформа Петра слишком дорого нам обошлась, Аполлон Николаевич, – она разъединила нас с народом. Соединимся же!

– Реформа! – опять влез насмешник Минаев. – Вспомните-ка!

– Как вам не стыдно! Прекратите!

По всему получалось, что журнал-то выходит не литературный, а политический. И Достоевский не выдержал. Он вскочил, закашлявшись папиросой, и нервно запахнул расстегнутый сюртук.

– Я не готов отказаться от литературной направленности, господа. Литература, истинная литература и есть выражение всей жизни, сила могучая, которая и сотворит то, о чем мы все мечтаем! Прочь тот грошовый скептицизм, которым у нас прикрывается всякая бездарность, прочь тот дух спекуляции, который грозит превратить журнальное дело в коммерцию! А ведь многие посредственные литераторы обретают в наше время репутацию авторитетов, особенно когда их дурацкие мнения высказываются дерзко и нахально. – Он обвел подозрительным взглядом слушающих, ожидая отпора, но все благоразумно молчали. – Мы оснуем журнал независимый от так называемых литературных авторитетов, большей частью дутых, но мы не уклонимся ни от полемики, ни от критики.

Решено было, что «Время» будет выходить каждый месяц книжками от двадцати пяти до тридцати листов большого формата.

Восьмого сентября объявление с программой нового журнала появилось почти во всех газетах, а в январе вышел и сам журнал.

Праздновали почему-то у другого Аполлона – Григорьева, на Знаменской [92] . Полуседой красавец, похожий на опального боярина, при первом знакомстве не понравился Достоевскому – может быть, в первую очередь оттого, что сам он на его фоне выглядел совсем неавантажно. Лицо без бороды какое-то круглое, даже глупое, а усы делают его похожим на унтера. Хорошо еще, не на каторжника, как говорит Маша. Надо бы бороду отрастить, право слово.

Но, узнав критика поближе, он проникся к нему самыми теплыми чувствами. Вот и сегодня снова вспыхнувшая было неприязнь из-за слишком своеобразных манер через полчаса исчезла, особенно после того, как Григорьев сел за рояль, а потом взял и гитару. Тяжелые, но одновременно тонкие, почти женские руки, порхали неуловимо.

И сквозь удаль ныл тоскливый разгул погибшего счастья. А гибкий красивый голос выводил со слезой:

Опять много говорили о будущем, но пронзительная мелодия не отпускала, и приходилось с горечью сознавать, что будущее возможно только общественное, а на личном стоит тяжелый неподъемный крест. Эх, Маша, Маша…

Уже уходя, Достоевский крепко пожал Григорьеву руку:

– Будете с нами?

– Во «Времени»? – усмехнулся тот.

– Да, во «Времени».

– С удовольствием бы, но человек я в настоящее время ненужный. Мне места для деятельности нет, потому что дух времени слишком враждебен к таким людям, как я. Я ведь не человек – я веяние. Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка… Так-то, Федор Михайлович. По глазам вижу, не из-за «Времени» ко мне подошли, а из-за тоски, что и вас грызет неустанно. Я уж вас не стану спрашивать, что за горе у вас и почему. Ничего, перемелется – мука будет. А насчет тоски, так это лучше не ко мне – к Якову Петровичу. Ни сына, ни жены.