– Ну? – почти невежливо буркнул новый гость, явно недовольный, что его остановили.

– Серно-Соловьевича, ну, хозяина третьего книжного магазина на Невском, вызывает к себе в числе прочих купцов генерал-губернатор. Натурально, обходит и спрашивает у него:

– Кто вы?

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

Тогда тот по-французски. Соловьевич отвечает так же. Потом по-немецки, по-английски, по-итальянски.

– Фу ты, – озадачился губернатор. – Да кто ж вы такой?

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

– Где учились?

– В Лицее.

– Служили где-нибудь?

– Как же, служил. В Государственном совете.

Вот это поступок, а то офицеришки…

Гость хмыкнул, оттолкнул стакан и снова вернулся к пафосу:

– А ведь именно у него стоит за прилавком женщина! Это неслыханно, это – идейное дело, демократическое отрешение от сословности и предрассудков…

Полонский снова улыбнулся.

– Ах, женский вопрос, как известно, хорош лишь тогда, когда нет других вопросов.

– Не скажите! Вот вы, барышня, – гость, наконец, обратил внимание на Аполлинарию, – видно, из нынешних. – Он окинул взглядом ее стриженую голову, волосы на которой уже отросли и лежали шапочкой, как у дюреровского мальчика. И Аполлинарии вдруг на мгновение стало жарко и не по себе от этого пронзительного, колючего, страстного взгляда. Но ответа он не выслушал. – Женщина есть лучшее, чем сейчас владеет Россия… – И полились горячие слова, от которых закружилась голова. Глуховатый, почти старческий голос возносил на такие высоты и бросал в такие пропасти, что Аполлинария сидела как парализованная, вцепившись в диванный валик так, что побелели костяшки пальцев.

– Впрочем, простите великодушно, милейший Яков Петрович, заговорился, спешу, спешу. Я ведь только так, проведать… Простите. – И, не попрощавшись, странный господин выбежал в переднюю.

– Кто это? – прошептала потрясенная Аполлинария.

– Достоевский.

– Достоевский?! Сестра говорила мне… У него жена француженка, свободная женщина… Страсти какие-то африканские…

– Это лишь глупые сплетни. Он человек, конечно, безумный, но жена у него при смерти, чахоточная, пасынок на руках, а сам год как из каторги…

– Из каторги? – Так вот откуда этот надрыв, это знание, это проникновение в суть. – Сколько же ему лет?

– Сорок, голубушка, сорок.

Новый театр Апе понравился сразу. В нем было намного проще, чем в ее прежнем: народу мало, помещение еще меньше, совсем крохотное, переделанное из простой квартиры первого этажа. Труппа, состоявшая из десяти человек, оказалась разношерстной и молодой, еще никто особо не стыдился работать в гардеробе или мыть пол. И режиссер здесь был совсем не такой, как в том театре, где она работала прежде, – этот выглядел импозантно, с крупным носом и в галстукебабочке.

– Итак, вы и есть протеже Ди-Ди?

– Кого?

– Ну, Даньки Даха.

– Да.

– А звать вас, поскольку он не удостоил…

– Аполлинария.

– Как?!

– Аполлинария. Можно просто Апа или Лина.

– Можно-то можно. А скажите, если не секрет, где он вас нашел?

– В музее Достоевского, – честно ответила Апа.

– Потрясающе!

Наинский с интересом оглядел Апу с головы до ног, вернее, наоборот, потом помолчал, хмыкнул, видимо снова вспомнив анекдот о кастинге, но затем махнул рукой и закончил знакомство следующими словами:

– Вам повезло, что Дах позвонил вовремя: я как раз собрался ставить новую вещь. Материал богатейший, особенно по пластике. Вот, садитесь и читайте, – и с этими словами режиссер сунул Апе несколько листочков пьесы под странным названием «Как они мирились».

Апа села на пол между крошечной сценой и тут же идущими вверх ступеньками сидений, а в этом новом для нее коллективчике, которому она пока даже еще не была представлена, между тем началась дележка ролей.

Текст показался Апе очень простым, почти детским. История была о собаках, которые противопоставили себя остальному собачьему обществу. Ей ужасно понравилась роль Бриты, важной собаки редкой породы, – при этом Апа так и видела их завуча из лицея, тетку, с которой можно было скопировать все повадки.

Но к тому времени, когда она дочитала, Брита досталась высокой девушке с длинными прямыми волосами, и Апа покорно молчала в ожидании судьбы.

– А вам я дам отличнейшую роль, тонкую, можно сказать, трагедийную – Милку.

Лицо у Апы вытянулось. Милка была старая дворняга, всеми отвергнутая и забитая, и роль ее была почти без слов.

– Вот-вот! – тут же взвился Наинский. – Это то, что надо! Уныние, обида, беспросветность! Это кладезь для начинающего. Посмотрите, они же все вам завидуют черной, нет, даже, я бы сказал, белой завистью! – Он обвел рукой присутствующих. – Что интересного играть лощеную суку, когда мы их и так каждую минуту видим по телевизору? Тут и играть нечего! А вам дана душа страдающая, знающая, этакая Кассандра! Нет, это решительно подарок для такой девушки, как вы.