Как-то незаметно набралось семь главок, и рука сама вывела название, так говорившее о ее нынешнем состоянии, – «Покуда». Покуда еще ничего не случилось, покуда еще все впереди, покуда еще можно спасаться в скучных, но понятных обыденностях прошлого…

Но Аполлинария знала, что долго так все равно продолжаться не может. Так зачем же он мучает ее? Ведь она ясно чувствует, что и он с того вечера в гостиной милейшего Андрея Ивановича томится точно так же. Ведь уже тогда, на прощанье, подсаживая ее в коляску Полонского, он сжал ее руку так, что все стало ясно и неизбежно. Так почему же?! Как смеет он тратить себя на какую-то ерунду, какие-то журналы, болезни, когда она ждет, она готова на все? И тонкий яд ненависти незаметно примешивался к безумию ожиданья.

Нет, так не должно быть! Пусть он узнает, как ей плохо, как вынуждена она, жаждая будущего, спасаться в своем прошлом. Пусть ему станет стыдно, горько, больно, как ей сейчас!

Часы в коридоре пробили четверть четвертого. Что ж, если решаться, то сразу. Дай бог, они так заняты своим журналом, что не уходят, как чиновники из департаментов, в три часа пополудни.

Аполлинария уже совершенно спокойно надела свое лучшее платье, пышные юбки которого так подчеркивали неправдоподобную стройность талии, надела шляпку с густой вуалькой и бархатную накидку. Из глубины зеркала на нее глянула незнакомка с расширенными, как у морфинистки, глазами.

Она даже не думала, что скажет в редакции, она хотела только одного: он должен узнать, как ей плохо. Узнать – и прийти.

Отсыревшая дверь подалась с трудом, и в нос ударил запах кошек. Где-то наверху раздались голоса, и Аполлинария стала подниматься по лестнице. Действительно в третьем этаже из-за двери, обитой ждановской желтой клеенкой, слышались восклицания и шум. Она, не задумываясь ни на секунду, толкнула дверь.

Маленькая прихожая была завалена котелками, картузами и в беспорядке составленными зонтами. Пачка газет едва не падала с подзеркального столика, и чадила дешевая лампа.

– Нет, господа, наша почва – это не земля славянофилов, это слияние культуры и народности! – слышался чей-то высокий голос.

– Ах, опять вы за свое, Григорий Петрович, – перебил его другой, глуховатый и на кого-то похожий. – Мы о программе на сентябрь, а не о теории.

Аполлинария подняла вуаль и вошла в комнату. Табачный дым плавал совсем как в студенческой фаланге, только не было женщин, и мужчины выглядели солиднее и старше.

– Что вам угодно? – немедленно обратился к ней невысокий господин в круглых очках и с по-семинарски отпущенными волосами.

– Я принесла свою повесть и хотела бы увидеть ее напечатанной… в ближайшем номере.

Все откровенно переглянулись.

– А вы понимаете куда пришли? Это не «Русский голос» и не «Маяк», – осторожно откашлялся очкастый.

– Знаю. Как и то, что вы – Михаил Михайлович Достоевский, брат… Прошу вас. – Она подошла и спокойно положила переписанную рукопись на стол. – Гонорар мне не нужен. А адрес мой – дом управляющего графа Шереметева, в Симеоновской, на углу Фонтанки. Благодарю.

И так же медленно и спокойно Аполлинария развернулась и вышла, всей кожей чувствуя, как смотрят на нее пятеро мужчин.

На лестнице она немножко постояла, переводя дыхания и унимая только теперь заколотившееся сердце.

Внизу хлопнула дверь, и Аполлинария поспешила вниз, сделав отрешенное лицо. Какой-то господин спешно поднимался, стягивая на ходу перчатки. Мелькнули клетчатые брюки.

– Вы?! – прозвучало одновременно сдавленно и глухо. И страшный поцелуй лег на губы.

– Эй, извозчик, в «Северную»! Плачу полтину!

Город встретил Даха дымом, застилавшим багровое зарево восхода, и пробками. Зрелище выглядело достаточно апокалиптично, особенно над Невой, на фоне мостов. В центре было все-таки камернее и человечнее. Миллионная лежала в полудреме, как красавица после бурной ночи. Данила не стал допытываться ее снов, прихватил из машины последние реликвии с Иоганнесру и поднялся к себе. Елена Андреевна встретила его укоризненным взглядом, но он пробормотал нечто невнятное и ловко приспособил картуш в качестве рамки для ее портрета. Жалкая память о том, что она так любила, но все-таки… Потом Данила заставил себя принять душ, отметив, что на мызе прекрасно обходился и без него, и завалился спать, пообещав Нине Ивановне, что появится после полудня. Ничего интересного она не сообщила, кроме обычных продаж да визитов одной старушки с рулоном умопомрачительных алансонов [115] в прекрасном состоянии и какого-то бомжа с несколькими шавками, который интересовался не магазином, а его хозяином.

У Данилы, как у любого антиквара, существовала своя тайная армия наемников, рыскавших по городу, подвалам, чердакам и расселяемым домам, подсматривавшая, подслушивавшая, вступавшая в локальные конфликты с другими армиями. Порой – и не так уж редко – конфликты эти заканчивались исчезновением тех или других воинов, и Дах всегда, не скупясь, оплачивал похороны и даже поминки.

– Вы что, его не знаете? – Нина Ивановна, разумеется, была в курсе и могла не знать лишь пары самых тайных работников. Но они сейчас были далеко за пределами города.