Со спины подошел, цокая каблуками, Сема-киномеханик. Он был старше сына Каплуна Марика, жил рядом в трехэтажном доме, построенном еще пленными немцами в 47-м году. Немцев Старый Каплун помнил, они ходили жалкие, побирались, просили хлеб и сигареты, но у Старого Каплуна рука не подымалась им подать. Его друг, Абраша-часовщик, объяснял, что они просто солдаты и выполняли приказ. Старый Каплун был непреклонен, они с удовольствием аплодировали фюреру и привели его к власти своими руками, с удовольствием получали кресты и ордена за свои подвиги и получали на складах бельгийские, голландские, еврейские вещи, реквизированные у несчастных, получали посылки из вещей с отмытой кровью, собранных в концлагерях, и ничего, никто не сказал: «Не возьму с обворованного и убитого». Нравилось шагать по Европе и России и планировать, как они получат кусок земли и рабов, которые будут строить третий рейх, так что не надо прикидываться жертвами преступных приказов. Старый Каплун не подавал немцам и даже не смотрел в их сторону, чтобы не взять палку и не убить тех, кого он ненавидел.

Так вот Сема жил с мамой Любой в малюсенькой комнате, почти чуланчике, всегда спал с ней в одной кровати, места не было даже для раскладушки, так и проспал с мамой до четырнадцати лет, пока не ушел в железнодорожное ГПТУ, где было общежитие. Она была очень бедной, худая, изможденная, больная туберкулезом, и Дора ей всегда давала немного крупы и подсолнечного масла, старые вещи Марика для Семы и всячески жалела. Люба желала как-то отработать, но Дора ей не разрешала убираться у нее из-за туберкулеза и просто из-за ее слабости. Люба получала смехотворную пенсию, туберкулез она схватила, когда рыла окопы в декабре 41-го года, и с тех пор болела.

По полгода она лежала в больнице, и тогда Сема жил круглосуточно в детском саду и один спал в огромной спальне; лежал один и плакал, а толстая ночная нянька никогда не просыпалась. Он орал, стал заикаться и писать под себя, а она утром тыкала его носом в мокрую постель, и он заикался все больше и больше.

Потом мама Люба приходила из больницы, и он переставал заикаться, но писать под себя продолжал, потом она опять уходила в больницу, и все начиналось сначала.

Сема мальчик был хороший и мудрый не по годам, он часто приходил к Старому Каплуну в молочный и таскал проволочные ящики с молочными бутылками, и его Старый Каплун кормил до отвала сырками, сливками и сметаной, но домой брать не разрешал, чтобы не было неприятностей.

В старших классах Сема разносил бутылки с молоком по домам, утром перед школой; была такая мода на западный манер – ставить утром перед дверью. Люди платили у дверей, и Семе доставалась лишняя пара копеек.

Мальчик был он тощий, но жилистый, таскал ящики и помогал маме, и себе зарабатывал на коньки, на велосипед «Школьник», и на школьный портфель, и на ботинки, работал, знал, что с неба на него не упадет.

В училище он учился на помощника машиниста. Он был маленький, до пульта не доставал, но очень старался. Вечерами он ходил во Дворец железнодорожников и помогал киномеханику, стал помощником, а потом и полным киномехаником и там работал, так и не став машинистом. Со временем он поправился, купил себе костюм и плащ, и никто уже не помнил, каким он был несчастным. Он накопил на «Запорожец», стал серьезным человеком и женился на кассирше Дворца культуры.

Семья у них была культурная, все было под рукой – кино, любительский театр силами железнодорожников и самодеятельная студия керамики, где Сема любил из глины лепить фигурки зайчиков и напольные вазы на продажу. На своей машине он возил на дачу соседей за умеренные деньги и жил честно, пользуясь уважением общества.

Маму Любу он похоронил на хорошем месте на горке, вылепил ее бюст на могилке и часто приезжал к ней со своей Зоей, бойкой бабенкой, чудесной девочкой, которую он полюбил, как свою. Он полюбил ее, увидев в спектакле драмкружка, где она играла кормилицу в пьесе «Ромео и Джульетта». Она желала быть Джульеттой, но эту роль захватила жена директора дворца по праву первой ночи, которую она успешно провела с ним двадцать лет назад.

Своих детей у Семы не было, он простыл в детском возрасте на мокрых простынях в кошмарных ночах, когда орал от страха и одиночества. Он не роптал, благодарил бога, что вообще выжил и получил в награду Зою, за которую над ним смеялись за спиной.

Пока они не встретились, она была свободна и раскованна, и многие корабли на время заходили в ее гавань.

Она по доброте своего сердца давала приют заблудившимся кораблям, и ей вслед тогда пели старую песню про Зою, которая давала стоя. Пели с завистью те, кто не успел встать на ее рейд.

Она не обижалась, что с дураков возьмешь, но с Семой жила по совести и по любви, других не желала и говорила старым кавалерам вполне определенно и тоже с загадочными словами из песни: «И она ему сказала, за мной, мальчик, не гонись…»

Старый Каплун любил Сему: у человека не было ни одного шанса быть счастливым, на старте ему ничего не было дано, но его усилия и страстное желание изменить обстоятельства, в которых он появился на свет, дали плоды. Он не ныл, не говорил, вот другим все, а мне ничего, не запил и не стал грабить награбленное до него другими, просто сказал себе: «Я смогу, я не говно». Не кричал: «Дайте мне шанс! Где моя доля в общественном кошельке?»

Сема двигался сам, сначала ползком, потом на коленях, а уж потом в полный рост. Он вышел на дорогу и получил, мало, но свое, и при этом никого не съел и не столкнул в пропасть.

Солнце припекало к полудню сильнее, оно уже било в глаза, и Старый Каплун прикрывал глаз рукой. Он усмехнулся сам себе: хорошо, что у него один глаз, одна рука могла спокойно лежать на коленях, а вторая рука на весу занемела. Старый Каплун сразу вспомнил доктора Браера из второго подъезда, который много лет давал ему советы по медицинской части.