Утром он уже встать не мог, ноги распухли, сердце стучало. Он остался лежать, жена и ребенок смотрели на него с ужасом. Они ушли на рынок ждать, когда закончится торговля и из рядов станут выбрасывать чуть увядшие овощи и фрукты – их подбирали бедные эмигранты, и никто этого не стеснялся. Жена и ребенок ушли на промысел, а Марик-музыкант остался лежать.

Потом он встал, дополз до гаража, смастерил петлю и повис на крюке подъемника, записки он не оставил, что напишешь тем, кого любишь, но ничего не можешь сделать.

Когда сын Старого Каплуна Марик с внуком пришли забирать деда в дом, он сидел с мокрыми глазами: «Что опять, папа? – спросил Марик. – Что ты опять надумал своей беспокойной головой?»

Старый Каплун ему рассказал про Марика-музыканта, и сын ответил, уже прошло пятнадцать лет, зачем ворошить старый песок, где спит Марик, так случилось, никто не виноват, если ты должен умереть в пустыне, то не утонешь.

Так сказал умный сын Старого Каплуна, программист и шахматист в одном флаконе. Он смотрел на жизнь как на холодные формулы и всегда решал свои жизненные проблемы, как шахматную задачу, считал варианты, взвешивал качество фигур и принимал решение. Марика волновали в жизни две фигуры: фигура Беллы, его жены, и сутулая фигура его сына Яши, повторяющего его судьбу с точностью до шестого знака. Папу Марик, конечно, любил, но эти две фигуры были главными на его жизненном поле.

Во время ужина – Белочка приготовила мясо в кисло-сладком соусе с черносливом – приперся Мотя, дальний родственник Доры. Он иногда заходил пожаловаться на свою жену и детей, которые изводили его за всякую мелочь. Его посадили за стол, он вкусно поел, закурил вонючий «Беломор» и приступил к своему еженедельному плачу о том, почему они такие сволочи.

Мотя был удивительным человеком, маленького росточка, с полным комплексом Наполеона. Он был упрям, после четырех инсультов еле ходил, но из баб не пропускал ни одной. Последней была сестра в реанимации, которую он ущипнул за грудь, будучи в коме. Его даже хотели выписать за нарушение режима, но он опять впал в кому и сохранил свое место на больничной койке.

Так было всегда, он был маленький, да удаленький. Когда-то он выиграл в лотерею мотоцикл «Урал» с коляской, а потом через месяц – второй. Весь район ходил смотреть, как Мотя сидит на одном мотоцикле и поглаживает второй. Многие роптали, почему все достается евреям, – то, что остальные евреи ничего не выиграли, никого не волновало, а вот Мотины мотоциклы стояли у всех в горле не костью, а целым быком и спать не давали всему двору. Никто не хотел понимать, что это компенсация за малый рост и слабое сердце: «Чтоб он сдох, этот Мотя», – говорили многие. Более миролюбивые желали разбиться ему до крови на двух мотоциклах сразу.

Он был простым инженером по технике безопасности, а мечтал о должности заместителя директора, активно работал на общественной работе и добился.

Вначале получил должность начальника пионерского лагеря, принимал директора фабрики в лагере, как принца заморского, поил и кормил, и посылал ему в комнату поварих и прачек из своего лагерного гарема. Там Мотя был настоящий султан, там, в своем отдельном домике на берегу озера, он устраивал такие танцы с гуриями из окрестных деревень, что приходили их мужья и иногда били его больно, но недолго. Он взял на работу кастеляншей жену участкового, и мужики затихли, кто хочет сидеть пятнадцать суток за нападение на орган власти. Бабы говорили, что у Моти орган был по колено в очень активном состоянии, еще одна удача после двух мотоциклов.

Так он стал замдиректора по снабжению и оборзел совсем, Дору перестал узнавать, ходил только в галстуке и лакированных штиблетах, стал курить папиросы «Герцеговина Флор». Нет хуже еврея-начальника, заносило его от важности своей в такие дали, что он даже со Старым Каплуном стал разговаривать сквозь зубы, но случилось несчастье, и все встало на свои места, как положено.

Поехал как-то Мотя в командировку в город-герой в свое министерство и взял коробку носков для взяток ответственным товарищам, а по дороге его арестовали и дело завели, и фельетон написали в городской газете о том, что Мотя – вор, и конфисковали два мотоцикла, и все шептались, что ему конец, спекся Мотя. И тогда он прибежал к Старому Каплуну и молил его помочь по-родственному.

Старый Каплун помог, сходил к адвокату Нахимсону, они пошептались, и скоро дело закрыли в связи с отсутствием состава преступления, дали выговор без занесения по партийной линии, и все, с тех пор Мотя нос не воротил, даже предлагал старику один мотоцикл, но Старый Каплун не взял, помогал по-родственному, какие тут деньги.

Так вот, курил Мотя «Беломор» и плакал и продолжал: «После реанимации пришел домой чуть живой, а жена моя собрала детей и внуков и устроила мне суд семейной чести. Сама выступила и обрисовала якобы мои похождения за пятьдесят лет супружества, потом дочь кратенько изложила последний вопиющий факт с медсестрой в реанимации, и дали мне перед приговором последнее слово».

Мотя встал и с волнением в голосе резко отмел наветы супруги.

Попытки его ошельмовать назвал грязной клеветой и посчитал вражеским выпадом подколодной змеи, которую он пригрел на груди пятьдесят лет назад.

Дочери сказал, что в реанимации к нему в коме мама пришла, а он младенец, вот и потянулся без сознания к мамкиной груди, и укусил медсестру за грудь пустым ртом – челюсть у него забрали, чтобы во сне не подавился. Вот и вся его вина, в здоровье слабом, внуки по мужской линии все заплакали, а девки-сучки за бабу впряглись, консенсуса не получилось, но осадок остался.