Чем ближе они подъезжали к Иерусалиму, тем теснее становилось на дороге. Палестинцы тащились на своих арбах и пешком нескончаемыми толпами. Многие из них даже отдыхали на дороге, укладываясь прямо вдоль обочин. Мэгги рассеянно скользила по ним взглядом и вспоминала о разговоре с Шапиро. С одной стороны, он дал понять о своем посвящении в тайну Гутмана, ибо предупредил ее и Ури: «Вы не захотите узнать то, что знаю я, поверьте…» Это раз. Теперь Шапиро убежден, будто израильские власти убили Гутмана именно из-за той тайны. Это два. Непонятно одно: почему Шапиро, человек явно увлекающийся и эмоциональный, не выложил Ури как на духу то, что знал? Может быть, из-за того, что Ури пришел к нему не один, а с ней? И может, потому что именно с ней? Нет, все равно странно. Ведь если эта тайна призвана убедить стороны в том, что мирное соглашение — величайшая ошибка, Шапиро наверняка захотел бы довести ее до сведения американских посредников.

А может, Шапиро ничего и не знает? Просто ему очень хочется выставить стариков Гутман «великомучениками», которые пострадали за правду?..

Мэгги была слишком занята своими мыслями, а Ури арабами, постоянно лезшими под колеса, чтобы заметить в зеркальце заднего вида белый «субару», который вот уже четверть часа на некотором отдалении следовал за ними…

Они вернулись в дом родителей Ури. Мэгги невольно поежилась. Внутри не было холодно, но в комнатах царил дух запустения. Хозяева ушли из жизни один за другим, и дом осиротел — точно так же как Ури… На коврике под дверью валялись десятки открыток и писем — это слали свои соболезнования многочисленные друзья семьи Гутман, которые жили за границей. Все местные лично почтили своим присутствием это скорбное жилище после гибели Шимона и вскоре вновь придут — уже в дом сестры Ури, — чтобы оплакать Рахель. Ури фактически устранился от этого процесса, передав его в руки сестры, как, собственно, и в первый раз. Мэгги этого внутренне не одобряла. Она хорошо знала, что вся эта суета с поминками и прочим нужна не усопшим, а живым. Чтобы занять их делом и отвлечь от черных мыслей. В самом деле, когда в твоем доме столпотворение от многочисленной родни, знакомых и друзей, тебе некогда убиваться горем. Это было сильное успокаивающее средство, а Ури сам от него отказался.

— Сюда.

Они вошли в комнату, которая, благодарение Богу, находилась далеко от кухни. Ури включил свет. Это был кабинет — небольшой и довольно уютный, весь, от пола до потолка, заставленный книгами и заваленный стопками бумаг. В центре возвышался самый банальный письменный стол, почти всю поверхность которого занимали громоздкий компьютер и телефон с факсом. В углу лежала любительская видеокамера. Первым делом Мэгги проверила ее, но диска внутри не нашла.

— С чего начнем?

Ури обвел глазами центнеры компьютерных распечаток и рукописных отцовских заметок, сложенных толстенными стопками на полу и на диванчике.

— Предлагаю вам как можно быстрее освоить иврит. После этого дело у нас двинется быстрее и уже через какие-то пять-шесть лет мы с вами будем знать ответы на все вопросы.

Они переглянулись и улыбнулись друг другу. Это была первая улыбка на лице Ури, которую Мэгги увидела с момента их знакомства.

— Ладно, будем считать это удачной шуткой. Вы, Мэгги, садитесь за компьютер — там в основном все по-английски. А я покопаюсь в бумагах.

Пока компьютер загружался, Мэгги попросила у Гутмана-младшего:

— Ури, дайте-ка мне телефон вашего отца.

Он передал ей пластиковый пакет, который они забрали из полицейского морга на обратном пути из Псагота. В пакете были «личные вещи пострадавшего» — то, что нашли в карманах погибшего. Мэгги отыскала в пакете сотовый телефон, включила и сразу же проверила полученные текстовые сообщения — ни одного, затем отправленные — то же самое.

— Вы уверены, что ваш отец пользовался эсэмэсками?

— Я уже говорил — он буквально забрасывал меня ими. Особенно когда я служил в армии на границе с Ливаном. Мы с ним только так и общались.

— Стало быть, этот телефон кто-то основательно почистил.

— Похоже на то.

— А это значит, что и с компьютером нас, судя по всему, ждет та же беда. Я имею в виду электронную почту. Уверена, люди, которые… сделали это… с вашей мамой, порылись и здесь. Впрочем, чего гадать — давайте взглянем сами.

Когда на экране возникли знакомые иконки рабочего стола, Мэгги сразу же запустила почтовую программу. Та запросила пароль. Черт!..

— Ури?

Тот отвлекся от очередной стопки бумаг, которую перекладывал по листочку на диван, и подошел к ней. Мэгги молча ткнула пальцем в экран.

— Попробуйте набрать «Владимир».

— А почему именно «Владимир»?

— Владимир Жаботинский — основатель ревизионистского течения в сионизме. Кумир моего отца.

Мэгги аккуратно вбила нужное имя и нажала клавишу «Ввод» — экран перегрузился, и на нем возник искомый почтовый ящик. Ури удовлетворенно усмехнулся.

— Отец всюду использовал это имя. В юности он даже подписывал им любовные письма, адресованные матери.

Мэгги сосредоточенно скользила взглядом по списку непрочитанных сообщений. Писем было много, они продолжали приходить даже после смерти Шимона Гутмана — новостные рассылки «Иерусалим пост», уведомления из комитета ветеранов о ближайших мероприятиях и встречах однополчан, приглашения принять участие в записи ежедневных ток-шоу на главной радиостанции израильских поселенцев «Аруц Шева».