— Оставляет даже на подоконнике в кухне. Зачем? Правда-правда! — сказала Джулия.

— Наверное, меняет их, когда готовит обед, — хихикнула я.

И мы обе зашлись в смехе.

В тот день мы переговорили обо всем на свете. Рассказывал и друг другу потрясающие истории, которыми прежде ни с кем не могли поделиться. Вот было здорово. Мне казалось тогда, что я еще ни с кем так не разговаривала. И я подумала о бедняжке Адаме, в одиночестве слонявшемся по дому. Ему нельзя было к нам. О чем с ним говорить? Совсем не о чем!

— Спорю на что угодно, мальчишки так не разговаривают, правда?

— Конечно же, нет! — ответила Джулия. — Они всё держат про себя. Даже о своих петушках, и то ни слова от страха, как бы их не сочли слишком маленькими.

— И у многих они маленькие? — спросила я свою сестру.

— На мой вкус, у всех маленькие! И мы захихикали, словно две курицы.

— Могли бы поговорить о том, как у них было в первый раз, — сказала я.

— Не могут, — возразила Джулия. — Слишком смущаются. Часами сидят в своих спальнях и до того смущаются, что даже с лучшими друзьями не могут поделиться.

Мы чуть не умерли со смеху. А потом принялись болтать обо всех наших, на кого и как влияют месячные — обо мне, о нет, о маме, о школьных подружках, о родственницах, о маминой сестре Иви, которая хуже всех. Зато потом она ластится так, что ее всегда прощают, и это нечестно.

После этого разговора мне стало гораздо легче, и я смогла спокойно думать о самых разных вещах, например о месячных, да и о маме тоже, правда, потому что поняла, почти всегда, когда мне кажется, будто она злится на меня или не любит меня, она просто такая, какая она есть. И с Джулией у нее то же самое. Мы сидели в спальне Джулии и рассказывали друг дружке, как мама выводила нас из себя, и не поверите — у нас все было одинаково. Вот уж я изумилась. Приятно было узнать, что у Джулии все то же самое и дело вовсе не в моем воображении насчет маминого безразличия, даже если я чересчур придираюсь к ней.

Потом мы заговорили о папе. В общем-то, хотя Джулия и считает маму не очень-то умной, все же она жалеет ее, потому что думает, будто у нее тяжелая жизнь. Она и мама вполне ладят, а вот на папу Джулия фыркает. По мне-то он что надо. Если приезжает со своей Элеонор, то не чаще раза-двух в год, чего с ним делить. Наверное, я больше в него пошла, а Джулия — в маму. Она говорит: ладно, если он такой хороший и так нас любит, то почему он уехал и бросил нас? — а я от этого сразу зверею. Он же маму бросил, при чем тут мы?

— Тогда почему он не с нами? — возражает мне Джулия, но это нечестно; хотя, конечно же, он не с нами, но что бы он с нами делал?

Вот так мы обычно говорили о папе, а в тот раз Джулия сказала мне такое, от чего у меня голова пошла кругом. Хотя, собственно, не отчего ей было идти кругом. Удивительно лишь то, что я ничего не помнила. Понимаете, на самом деле папа пришел к нам накануне своего отъезда. Он хотел поговорить с нами, сказать нам, как сильно нас любит. Я не верила своим ушам.

— Ничего не помню, — сказала я. В моей памяти остались одни скандалы и крики и непонимание того, что творится у нас в доме.

— Ты должна помнить, — стояла на своем Джулия. — Он пришел, сел на кровать и разбудил тебя.

Я всерьез рассердилась на Джулию за то, что она никогда ничего мне не рассказывала. Но она считала, будто я все помню. Ей казалось, что, защищая папу — мол, он бросил маму, а не нас, так как нас он любит и очень-очень хочет, чтобы мы жили с ним, будь это возможно, — я повторяю его слова, которые он говорил в тот вечер, ей всегда так казалось. Он и вправду все это говорил, слово в слово.

— Я думала, ты помнишь, — сказала Джулия. — Стоило нам заговорить об этом, и ты как будто говорила его словами. Его словами! Ну не удивительно ли? Его словами. Как будто я запомнила, что он тогда сказал, а я совсем ничего не помнила о том, как он приходил к нам. Сколько я ни старалась напрягать мозги, там была пустота. Правда, странно? Судя по рассказу Джулии, я сидела в кровати и была похожа на призрак, до того я была бледной. А потом он ушел, и я сразу заснула, тогда как она не могла даже задремать до самого утра.

Я всегда знала, что в мире полно чудес и волшебных тайн, которых никто не в силах разгадать. Прошло восемь лет, значит, когда папа ушел, мне было девять, и тот вечер, должно быть, выжег дыру в моей памяти, если я повторяла слово в слово все, что он сказал тогда, начисто забыв о его приходе. Разве не удивительно, как дурацкие месячные могут перевернуть твой мир? Мы с Джулией подружились. У нас и вправду было много общего. Во всяком случае, от нас обеих ушел отец, хотя мы этого не хотели.

Посреди ночи я проснулась, тихонько скуля и все еще думая об отце и Джулии. Потом попыталась зарыдать, но тут меня затрясло, потому что я поняла одну кошмарную вещь — у меня больше не было слез. Прежде, когда я жила в человеческом облике, у меня было много чего — друзья, семья, дом, даже школа, которую я ненавидела. А теперь я стала собакой, и у меня ничего нет, даже слез. У меня ничего нет, кроме меня самой — моих четырех ног, моего рта, моего носа.