В хороводе теней и мгновений,

И не губы любимые я целовал,

А холодную дрожь отражений.

Петь романсы капитану Гастаки было сплошным удовольствием. Мертвая дама была невзыскательна, сентиментальна и при этом по понятным причинам не вздыхала и не сопела, а ведь некоторые под чужую песню зевают, болтают, стучат стаканами... Одно слово — «горячие», никакого тебе такта и сочувствия!

Только звезды мерцают стеклянной пыльцой,

А не искры любимого взгляда,

Шепчет — ветер давно облетевшей листвой,

А ласкает — ночная прохлада.

Романс был стареньким, но ничего жалостнее Марсель сочинить до сих пор не удосужился, да и на это его подвигла Дженнифер Рокслей. Ежедневные неотвязные прелести превращают женскую недоступность в величие и мечту, вот и пишешь, как тебя отвергают...

Отражение губ твоих молвило «прочь»,

Обрекая на путь без возврата...

...Поцелуй меня, день, полюби меня, ночь,

Обними меня, пламя заката!

— «Полюби меня, ночь»! — молвили губы капитана Гастаки. — Арнольд явился ночью, когда я тоже была в отчаянии. Тебе отказала смазливая дура, я потеряла корабль, а мои спутницы, соратницы...

— Мы же решили о них не говорить, — напомнил «пребывающий в отчаянии» Марсель. Вот так, не вдумываясь, потешишь меланхолию — и сотворишь нечто остывшее. Сколько ж выходцового сотворяется и поется, и как только у поэтов заживо тени не отваливаются?

— Ты еще будешь счастлив, — посулила Зоя, — а эта... Она пожалеет! Я ее навещу...

— Не нужно! — Валме торопливо ударил по струнам. — Я покончил с любовью и посвятил себя войне и мужской дружбе.

Конь тревоги летит меж цветущих дерев,

И звенит впереди незнакомый напев —

Не забыть, не избыть, не прервать этот путь,

И с него не сойти, и назад не свернуть...

Допеть не вышло — все испортил Алва.

— Прошу простить мою задержку, капитан Гастаки, — извинился он. — Надеюсь, мой друг вас развлек?

— Ты мог бы еще поболтать, — буркнул развлекатель. — Капитану Гастаки нравится, как я пою.

— Он почти меня обманул, — вмешалась Зоя. — Казался таким беззаботным, таким спокойным... Я — я! — ничего не заподозрила, хотя мы издали чуем, когда выстывает сердце. Отвергнуть такую любовь... Якорь ей в душу, кем надо быть?!

— Уже неважно, — вывернулся Марсель, знать не знавший, кого сейчас ловит Дженнифер. — Этот романс, капитан Гастаки, отныне принадлежит вам и вашему супругу. Если нужно, я могу его записать и потом сжечь.

— То, что горит, нам не достается. Только то, что стынет...

— Тогда я закопаю его в астрах. Бакра златорогий, сегодня в этой Хандаве хоть кто-нибудь спит?! Ваше высочество... Вы?

Алатка не ответила. Она была растрепана и в одном лишь нижнем платье, но это супругу Бонифация только молодило. На посторонившегося выходца высокочтимая дама даже не глянула, на Марселя тоже. Подступив вплотную к Алве, женщина прошипела:

— Вы не простились с Этери...

5

Ворон удивленно приподнял бровь. Никакой нечисти в его комнатах не было, если не считать Валме, но оглядываться на эту скотину Матильда не собиралась.

— Вы не простились с Этери! Вы остаетесь?

— Нет. И нет.

Говорить о кагетке Алва не собирался, только эти... паршивые адрианы с их тупостью сидели у Матильды в печенках! Они знают, как надо, они знают, как и кому лучше, они видят все и лучше всех. Тапоны самодовольные! Женщина торопливо разжала кулак, выпуская обезумевшую от потери неба звезду.

— Отдайте ей и убирайтесь к своему выходцу!

— Ваше высочество, когда я дарю женщине камни, я их выбираю сам. Эта ройя ваша, и она вам нравится.

— Моя?! Как же! Альдо ее спер где-то в Олларии...

Ворон быстро глянул на свою правую руку и непонятно чему усмехнулся:

— Эту ройю подарил Катарине Ариго я. Камень перешел к вам — отлично, пусть у вас и остается. Катарине он больше не нужен, мне — тем паче.

— Ну уж нет! — Внучек запустил лапу в шкатулку королевы и одарил бабку, вот ведь стыдоба... — Кардинальши краденое не носят, а девчонке в память о... сегодняшнем — в самый раз.