— Что же они сказали? Врачи, которые смотрели Джованни? Я полагаю, это было в Италии?

— Нет. Собственно говоря, я ездила в Англию. И в Лондоне показала его специалисту.

— А-а. — Он слегка обиделся. Она не поверила ему?

Она тотчас уловила его чувство, но тщеславие ее не трогало ни в себе, ни в других.

— Я должна была убедиться. Пока есть хоть какой-то шанс.

— И что он сказал, этот лондонский врач?

— То же, что и ты. Сужение трехстворчатого клапана, недоразвитость правого желудочка. И тоже рекомендовал обходное шунтирование. Но я ответила, что это недостаточно хорошо.

Он чуть было не рассказал ей все. У него уже готово было сорваться признание: «Я работаю над тем, что будет много лучше для твоего малыша», но он заставил себя сдержаться. Что это даст, если все-таки ничего не получится?

А где-то шевельнулась мысль, но он не стал ее продумывать, знал, что она не исчезнет, что ей нужен срок, чтобы оформиться и развиться (исходная клетка разделяется, образуя две клетки, которые со временем превратятся в великое множество). Но пока пусть, неосознанная, тусклая, эта мысль покоится, медленно обретая форму, там, в смутных глубинах подсознания.

Вместо этого он спросил:

— Ты долго еще тут пробудешь?

— Еще месяц, я думаю. Может быть, полтора. У отца сильный характер, и он выдержал. Но конечно, ему нелегко. Когда человеку под семьдесят…

Во всяком случае, месяц.

— Я бы хотел увидеться с тобой, — откровенно признался он. — Перед тем, как ты уедешь.

— Разумно ли это?

— Думаю, что да.

Она зачерпнула ладонью песок и смотрела, как он сеется сквозь пальцы.

— Не уверена.

Он упрямо возразил:

— А я уверен.

Взгляд искоса, не лишенный кокетства.

— Ты всегда был уверен в себе, не правда ли?

И молчание, и невысказанные воспоминания — светлые и тягостные. День, когда они оба сбежали с занятий (он был тогда на пятом курсе), доехали на автобусе до Кэмпс-бей, прошли пешком почти до самого Ландудно, отыскали укромную бухточку и купались нагие в холодной, как лед, прозрачной воде. Его комната с окнами на задний двор, со скрипучей кроватью, с дверной защелкой, которая имела обыкновение открываться в самые неподходящие минуты. Пронзительный крик Триш в ванной… нет, об этом он думать не будет.

Они заговорили о прошлом, и вдруг она спросила:

— Где ты познакомился со своей женой?

Он насторожился. Значит, он ей не совсем безразличен?

С притворной небрежностью он ответил:

— На вечеринке.

Она засмеялась.

— Вероятно, почти все знакомятся именно на вечеринках. Банально, не правда ли? Хотя, с другой стороны, для этого их и устраивают. С Робом я познакомилась тоже на вечеринке.

Он посмотрел на нее с недоумением, решив, что она говорит о Робби Робертсоне. Потом вспомнил.

— А! Твой американец?

— Да.

Спокойно, без тени печали или горечи она начала рассказывать об американце, который был ее любовником в то время, пока она жила в Испании.

Они познакомились в Малаге на вечеринке, устроенной двумя женственными блондинами, которые писали изящно-пикантные и пользовавшиеся огромным успехом биографии знаменитостей без согласия этих последних. Роб был их любимым будущим писателем. Ей он показался обаятельным — почти таким же обаятельным, как хозяева дома. После вечеринки он просто переехал к ней и с тех пор они жили вместе.

У Роба был второй источник доходов — очень таинственный, о котором он отказывался говорить. Периодически из Штатов приезжали какие-то люди, и некоторое время он бывал страшно занят и часами совещался с ними за закрытыми дверями. После их отъезда он бросал работать над своей книгой, обедал в дорогих ресторанах и угощал вином всю компанию в модных кабачках.

В конце концов ему пришлось перебраться в Мадрид, в связи со своим вторым занятием, и она поехала с ним. Их отношения были нестихающей бурей, смерчем любви и ненависти — яростные ссоры и примирения, нежность и невероятная жестокость. Роб был сумасшедшим. Так она считала даже тогда, и она сама, возможно, немного помешалась в те дни. Это длилось почти три года. Потом она порвала с ним.

— Какой он был? — спросил Деон с неприязнью, но и с любопытством.

— Он был… Ну, я не знаю… Даже не очень красивый. — Она чуть-чуть улыбнулась. — Никакого сравнения с тобой.

— Но ведь он, несомненно, обладал большой привлекательностью?

— В нем всегда жило какое-то радостное возбуждение. Все, что мы делали вместе, казалось новым, блестящим. Как-то он затеял издавать журнал — конечно, на уровне «Эсквайра» и «Атлантик мансли», но только в европейском варианте. Вышел всего один номер. Затем он вознамерился снимать фильмы, уговорил даже одну старую даму финансировать это предприятие, и она дала ему несколько тысяч долларов, которые затем как-то незаметно растаяли, а он даже не закончил сценария. Но старушка даже не пыталась их вернуть. Он умел быть обаятельным, особенно с женщинами. И одновременно в нем чудилось что-то опасное, какая-то угроза. Он мог целыми днями валяться на кровати, ничего не делая, не отвечая на вопросы. А потом вдруг вырывался из этого состояния и вновь гнался за миражом. Жить с ним было все равно что на вулкане.