— Мне представляется, пуля не задела позвоночник. Прошла через селезенку, желудок и частично затронула тонкую кишку. Но позвоночник не задет.

Беннетту явно не хотелось менять свой диагноз.

— Но больной определенно жаловался на онемение конечностей.

Профессор Снаймен пожал плечами: он не собирается вступать в ненужные дискуссии.

— Можно отнести за счет шока. Вы ведь не обнаружили никаких неврологических изменений, нет?

Он не стал ждать ответа, а посмотрел поверх занавески на анестезиолога.

— Как там у вас, Солли?

Солли Моррис качал кровь, он на секунду приостановился, и голова его исчезла из виду. Затем донесся его приглушенный голос:

— Лучше. Давление девяносто. Можете продолжать.

Беннетт был явно не в себе: он не привык получать по носу. Он весь вспотел — это было заметно при ярком свете ламп. Деон увидел, что даже стекла его очков запотели, и Беннетт крутил головой, пытаясь стряхнуть с них капли пота.

Профессор Снаймен убрал тампон, взял зажим на артерии и взглянул на Беннетта. Тот никак не отреагировал, и Снаймен с подчеркнутой вежливостью произнес, показывая на зажим:

— Не откажите в любезности, подержите вот здесь, а я пока перевяжу селезеночную артерию.

Деон подумал, что Беннетт ведь ни черта не видит, и хотел помочь ему. Но Беннетт грубо оттолкнул его руку. Сестра уже разрезала пакет и протянула шелк Снаймену. Он наживил нить на пинцет и провел ее под артерию, чтобы потом подхватить конец, но петля соскользнула к зажиму. Беннетт, ничего не видя через свои запотевшие очки, нагнул пинцет не в ту сторону и стал тыкать им вслепую.

Тут не хватило даже хваленой выдержки Снаймена.

— Будьте любезны, позвольте я сам… — резко бросил он.

Беннетт торопливо сунул ему инструмент. Пинцет соскользнул с артерии.

Кровь алым фонтаном брызнула в лицо Снаймену, залила ему очки, когда он нагнулся над раной. Сестра, вымуштрованная операционная сестра, уже нашла нужный зажим и потянулась сама наложить его.

Но Деон, как ни стремительно она действовала, опередил ее. Сознание сработало автоматически, и руки только подчинились мозгу: тампоном убрали кровь, пальцы почти инстинктивно нашли пульсирующий стебель и зажали артерию. Руки у него дрожали от напряжения, но держали крепко, ничто не заставило бы их разжаться, они держали бы вечно.

А Беннетт так и не шелохнулся.

Тогда профессор Снаймен — вторая сестра уже успела снять, вытереть и надеть ему очки — выхватил у операционной сестры зажим, с которым она замерла на полпути, и, нагнувшись ниже, чтобы лучше видеть сквозь покрывавшую все поле кровь, наложил зажим под пальцами Деона.

Но даже поставив зажим, он продолжал тупо смотреть в свежую рану, точно глаза его читали там некие таинственные письмена, какой-то тайный шифр, который он вдруг разгадал. Потом он медленно разогнулся, выпрямился, весь еще под впечатлением ужасающей важности дарованного ему откровения.

И наконец повернулся к Беннетту.

— Идиот, — сказал он голосом, слышным лишь тем, кто стоял вокруг. — Идиот несчастный.

Как и предполагал профессор Снаймен, пуля прошла желудок, задев при этом две петли тонкой кишки.

Он продолжал операцию, и все они старались вести себя так, будто ничего не произошло. На раны были наложены швы, затем — резекция участка пораженной кишки в анастомоз.

Деон теперь ассистировал за двоих. Вначале он что-то сделал не совсем гладко и получил в высшей степени учтивое, но ядовитое замечание от профессора Снаймена. Однако уже в следующую минуту, стараясь не пропустить ни одного движения рук профессора, он вовремя положил ему на ладонь держалку с кривой иглой, она «жикнула» стежок, другой, и тонкая кишка была сшита. Снаймен быстро и легко завязал узлы. Деон приподнял ткань пинцетами, и игла снова замелькала — широкие, но такие чуткие пальцы, обтянутые резиновой перчаткой, с безупречной точностью делали стежки. Наконец Деон вошел в ритм. Не то чтобы он работал без усилий — напряжение осталось, но работал он легче, чем когда-либо. Он подумал, что вот так же, наверно, играют в дуэте с великим музыкантом: сознание безупречной гармонии — вот что главное, пункт, контрапункт, мелодия, подхват. Все абсолютно естественно, все под контролем, нигде ни одного лишнего движения.

Приступив к соединению последнего слоя кишечной стенки. Снаймен повернул голову в сторону Беннетта.

— Не продолжите ли со своей стороны, доктор?

В операционной воцарилась такая тишина, что каждый шорох отдавался эхом.

Беннетт взял пинцет, и в то же мгновение ритм работы нарушился. Он сшивал неаккуратно, неловко, Снаймену то и дело приходилось ждать его. Это было — ну как если бы неумелая рука на примитивном станке взялась ткать сложный гобелен, и стежки каждый в отдельности ложились правильно, точь-в-точь как на рисунке, а результат — бугорки, комки какие-то, впечатление отсутствия мысли, что ли. Беннетт нервничал: он понимал, что портит все дело, и руки у него от этого дрожали еще больше. Снаймен делал вид, что ничего не замечает. И Деон, понимая, что должен посочувствовать человеку, старался не давать воли жалости — с пренебрежением (теперь, когда он приобщился к совершенству), холодным, не знающим сострадания взглядом смотрел он на все, что не было совершенным.

Напряжение спало, и сестра позволила себе чуть заметно, почти непроизвольно пожать плечами. Это не осталось незамеченным, тем более не принесло успокоения натянутым нервам Беннетта.

Снаймен покончил с анастомозом, уложил тонкую кишку, закрыл ее сальником. После этого нагнулся и критически оглядел свою работу.

Деон смотрел на голову, склоненную над операционным столом прямо перед ним, на венчик жестких седых волос, выбившихся из-под шапочки. Напыщенный и самоуверенный, ну зачем ты такой? — ласково говорил он, обращаясь к этой склоненной голове. Подчиненные боятся тебя, а коллеги ненавидят. И не без оснований, потому что ты замкнут и эгоистичен, как ястреб. Но видит бог, ты хирург, божией милостью хирург.