— Наверно, ужасно быть по-настоящему бедным, — сказала она. — Подумать только, что человеку даже негде укрыться от ветра. Правда?

Она повернулась на спину, и Деон невольно скользнул взглядом по ее телу, вытянувшемуся во всю длину. Она перехватила его взгляд и чуть заметно изогнулась, словно кошка, довольно жмурящаяся и нежащаяся в тепле.

— Я как-то на днях видела твоего знакомого, ну знаешь, этого цветного врача, — сказала она. — Доктора Дэвидса. Я тебе не рассказывала?

— Филиппа? Нет, не рассказывала.

— На автобусной остановке. Он ждал автобус, ну я его и подвезла. — Она покосилась на него из-под полуопущенных ресниц. — Он, должно быть, очень беден, да?

— Ну, я… Да, с деньгами у него не густо. Мать его работает на фабрике. Сам он получает тот же мизер, что и я. Может, даже еще меньше. Ведь он цветной. Не знаю точно, но я слышал, вроде им платят меньше, чем белым.

Разговоры о деньгах обычно вызывали у Элизабет зевоту — точно так же, как беседы Деона на профессиональные темы, однако тут она спросила:

— И сколько он может получать?

— Я получаю двадцать пять фунтов в месяц, стало быть, он не может получать больше.

Она закинула руки за голову, и от этого движения подтянулись, напряглись ее маленькие, словно выточенные груди. Он снова посмотрел на нее всю и отвел глаза.

— Двадцать пять фунтов. Как можно на них прожить?

Деона это немного задело.

— А как я живу? Я не заслуживаю сочувствия?

Она развела руками.

— Тебе отец помогает. А у него нет отца. Или я ошибаюсь?

— Нет. Его отец погиб. Давным-давно, когда они еще жили на ферме. Зато мать работает.

— Право же, наверно, ужасно быть бедным, — повторила она.

— Откуда это неожиданное участие? Ты что, из благотворительного общества?

Она повернулась и стала смотреть в окно, и, когда заговорила, голос ее звучал глухо:

— Ты должен пригласить его как-нибудь. Мы можем устроить… вечеринку, что ли. Не знаю.

— Кого пригласить? Филиппа?

— Ну, а о ком мы говорим?

Деон провел рукой по волосам.

— Ты воображаешь, это очень умно? К тебе, сюда? Да и потом он все равно откажется.

— Почему?

— Он сочтет, что мы хотим… облагодетельствовать его, что ли.

— А я думаю, он придет. Он к тебе хорошо относится.

— Откуда ты знаешь?

— Мы говорили о тебе, когда я его подвозила.

— Вот как? — От одной мысли об этом ему стало не по себе, он даже как-то растерялся. — И о чем же вы говорили?

— О, ни о чем особенно. Ну, о том, что вы вместе выросли на ферме.

— Это я тебе и так рассказывал.

— Да.

Она продолжала смотреть вдаль — туда, где свинцовые тучи клубились у склона горы. Потом рывком села и легким, пружинистым движением гимнастки соскочила с кровати.

— Что мы сегодня делаем? — спросила она.

Несколько разочарованный, он повернулся на бок, оперся на локоть.

— Что?

— Я спрашиваю, что мы сегодня делаем? — повторила она, отчеканивая каждое слово.

Он притворился, что не заметил этой перемены в ней, и снова откинулся на подушки.

— А разве так плохо?.. — И потянулся к ней.

Она оттолкнула его руку, поднялась и стала одеваться, быстрым, привычным движением набросив и застегнув бюстгальтер. Теперь уже и ему хочешь не хочешь надо было вставать.

— Что это на тебя нашло? Я думал, мы проведем здесь весь день.

Она избегала встречаться с ним взглядом.

— Хочется на воздух. Я здесь от духоты умираю.

Тон был такой трагический, что он закатил глаза; она заметила и осуждающе посмотрела на него.

— Минуту назад ты восторгалась тем, что можешь сидеть здесь, укрывшись от ветра, — проворчал он, тоже одеваясь. — А теперь.

Она повернулась к нему спиной и бросила:

— Застегни молнию на блузке. Он неохотно подчинился.

— Ну и куда же мы, к черту, пойдем?

Она бросила на него взгляд через плечо и равнодушно сказала:

— Ты можешь никуда не идти, никто тебя не заставляет.