Такая печаль в глазах.

Он проследил за ее взглядом. Малыш грустно смотрел на них. Не всхлипнул — только нижняя губа дрогнула, когда он дернул ручонкой, чтобы почесать грудь, но безуспешно.

Нет, он не плакал, но и рассмеяться ему больше не дано.

Неправда, с чего это ты взял? — поправил себя Деон. Вон в конце палаты девочка, совсем крошка. Она тоже была хуже некуда, когда поступила. А вот ведь пересадка кожи прошла чудесно, теперь на месте не удержишь это жизнерадостное существо в больничной пижаме.

У нее глаза тоже были грустные три месяца назад?

Интересно, они всю жизнь помнят это? Ну, эту боль и кажущиеся нескончаемыми страдания? Оставляет это след в душе, когда уже исцелилось тело?

Страдания и ребенок — ведь это противоестественно, подумалось ему вдруг. Это удел взрослых — страдания. Дети не должны знать их, потому что, однажды познав, перестают быть детьми.

Ну-ну, ты становишься сентиментальным, одернул он себя. Страдание, как и смерть, слепо. И кто говорит, что страдания не наглаживаются? Разве не изглаживаются из памяти тягостные воспоминания?

Да? Нет? А как тогда понять, что заставляет человека вскакивать по ночам в холодном поту, дрожа от ужаса перед чем-то невидимым и неразличимым? Может быть, то же ждет и этого ребенка, когда он станет взрослым?

Все двинулись в следующий бокс, и Деон пошел рядом с женщиной-социологом.

— Много проблем ставят перед вами эти малыши? — спросил он.

Она окинула его поистине враждебным взглядом.

— Проблем? Естественно. — Она говорила не с сильным, но все-таки с заметным акцентом, может, раздражение даже увеличило его.

Он не ожидал такой горячности и растерялся.

— Ну-ну, мисс… э… Лутке. Вы напрасно кипятитесь, я ведь только спросил.

Выражение ее лица смягчилось.

— Прошу извинить меня, доктор, за то, что я, как вы выразились, «раскипятилась». Но иногда это просто… повергает… в отчаяние, не правда ли? Вы, врачи, думаете только об их… — она изобразила руками в воздухе контуры тела, — внешней оболочке. Не о том, что происходит здесь. — Она тонкими пальцами постучала себя по лбу.

— Собственно, как раз об этом думал и я, — сухо заметил он. — О том, что происходит в душе, в сознании этих искалеченных существ.

Она оглядела его с неожиданным интересом.

— Вот как? — И перевела взгляд на именной значок у него на лацкане. — Доктор ван дер Риет, — прочла она вслух, произнося фамилию явно на немецкий лад. — Вы живете при больнице и сейчас дежурите здесь, да?

Процессия двинулась дальше. Еще ожоги кипятком, ожоги горячим чаем, ожоги открытым огнем. Врач-стажер докладывал и докладывал — и все одно и то же. Профессор Снаймен вдруг как-то притих и лишь кивками и короткими репликами показывал, что слушает.

У двери в последний бокс Снаймен резко остановился, и свита, неловко натыкаясь друг на друга, сжалась, как гармоника. Старик ткнул пальцем во врача-стажера.

— Джон, я все-таки думаю, не следует переносить метод, который вы предлагаете, на всех ваших пациентов. Загляните ко мне после обхода, мы обсудим программу исследований. Меня, знаете, беспокоит антисептика — как бы не возросло количество случаев сепсиса, если отказаться от чистки ран.

Он с вызовом оглядел свою свиту, точно кто-то мог позволить себе не согласиться с заведующим хирургическим отделением.

— Ну вот так-то, — оживился он вдруг и прошел в дверь.

В кроватке у двери сидел ребенок и пил зеленую газированную воду, всасывая ее подобием губ и удерживая бутылку подобием рук. Он оживился при виде целой кучи людей в масках и с интересом стал смотреть на них.

— Привет, Бобби, — сказал Снаймен, улыбаясь ребенку. — Ты зачем здесь опять?

Бобби улыбнулся в ответ и поднял бутылку с зеленой жидкостью.

Накануне вечером Филипп рассказал Деону его историю. Расшалившийся приятель толкнул его в костер вместо чучела Гая Фокса. [9] Мальчика доставили с обширными ожогами лица, кожи головы, шеи и груди. Усилиями врачей удалось спасти ему жизнь, и вот теперь, через два с половиной года после несчастного случая и после двадцати пяти операций, Бобби почти перестали мучить боли. В травматологическом отделении он был всеобщим любимцем.

Деон видел фотоснимки ребенка до того, как врачи взялись за почти невозможную задачу вновь придать ему с помощью пластической хирургии подобие человеческого облика.

Ожоговые поверхности были покрыты грануляционной тканью с ужасными струпьями. Век практически не было, но огонь каким-то чудом пощадил глаза. Может, лучше бы ему было ослепнуть. Две зияющие дыры на месте носа. Оскаленные зубы, ибо губы практически отсутствовали. Меньше пострадали уши. На макушке на здоровом островке ткани сохранились волосы. Пальцы правой руки пришлось ампутировать, а на левой сохранили три пальца. Обширные, глубокие ожоги были на груди.