В сентябре 1941 года ушел на фронт добровольцем мой брат, Миша. Ушел и не вернулся, погиб в бою под Ленинградом в 1942 году. В Шувалове, где мы тогда жили, появились беженцы из районов, прилегающих к финской границе. Приютили и мы одну семью. Беженцы влачили жалкое существование, у них ничего не было, карточек им не выдавали, и с наступлением голода и лютых морозов они умирали первыми. Нас, молодых, да и старых, которые не работали, направили на оборонные работы. Мы рыли окопы и траншеи, а немецкие самолеты обстреливали нас на бреющем полете, иногда сбрасывали листовки: «Доедайте свои бобы и готовьте гробы!» При налетах мы прятались в вырытые нами окопы и отсиживались в них, пока не улетят самолеты. На поселки самолеты сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Деревянные дома не успевали тушить, и они сгорали дотла.

В конце сентября 1941 года немцы плотно замкнули кольцо вокруг Ленинграда, и мы стали остро ощущать нехватку продуктов. Старшая сестра Зина работала в госпитале на приемке раненых, в Мечниковской больнице.

На место ушедших на фронт заводы и фабрики стали принимать и подростков. Мне было шестнадцать, и отец устроил меня подсобницей к себе на деревообделочную фабрику, где он работал в охране. Я стала получать рабочую продуктовую карточку. Часть фабрики находилась в центре города на улице Моисеенко, другая ее часть — на берегу Невы у Комаровского моста. Ездить на фабрику из Шувалова было далеко, да и трамваи сначала ходили с перебоями, а потом совсем остановились. Ходила пешком, пока меня не приютила к себе тетя Вера, которая жила недалеко от фабрики на Советской улице, дом 40. На фабрике мы разгружали доски на Неве, перетаскивали их на склад, делали гробы, а когда доски кончились, убирали территорию. Ходить в Шувалово навещать маму я стала редко: не было сил. Сокращая путь через Неву, я ходила по льду, а у Военно–медицинской академии прямо на улице лежали трупы, их никто не убирал. Мама, Мария Львовна, таяла с каждым днем, пока 30 марта 1942 года ее не стало — умерла от голода.

На бомбежки и артобстрелы мы уже не стали обращать внимания, дистрофия атрофировала все наши чувства. Отец работал и ночевал на фабрике, питался в фабричной столовой, иногда и мне перепадала тарелочка жидкого, но горячего бульона. Но голод брал свое, еще бы немного, и я бы последовала за своей мамой. Как я перезимовала эту первую блокадную зиму? Не знаю. За водой ходили на Неву, черпали из проруби. Дома, пока был столярный клей, варили его и ели с блинчиками из кровавой муки с подгоревших Бадаевских складов. От такой еды начинались кровавые поносы. Тетя Вера еще что–то меняла на хлеб. На золотое кольцо можно было выменять буханку хлеба. Готовили на буржуйке в комнате. Жгли книги и мебель. А на кухне бегали огромные крысы.

Истощены мы были до неузнаваемости. Увязанную платком меня принимали за старушку …

В июле 1942 года мне с отцом предложили эвакуироваться. Смутно помню, как собирались, как нас погрузили на машины, перегружали в вагоны, переправляли через Ладогу. В Борисовой Гриве нас посадили на «тендер» [2] , без вещей — вещи погрузили отдельно.

С верхней палубы нас спустили вниз, в трюм, возможно, был налет немецких самолетов, задрожали крышки люков. Там, в темноте и духоте, сидели мы, плотно прижавшись друг к другу. А сверху по палубе как горох застучали пули или осколки от бомб. Но нам было не страшно, мы были безразличны ко всему, что творилось вокруг нас. Голод был сильнее страха.

Не помню, как мы доехали. Все было как во сне. На той стороне Ладоги нам выдали талоны на питание. Кормили прямо на улице. Был горячий суп и второе. Выдали хлеб и сухой паек.

Но несмотря на предупреждение, чтобы мы ели всего понемногу, так как был возможен кровавый понос, некоторые не смогли побороть чувство голода и съедали все, что могли добыть. В поезде, в телячьих вагонах, они стонали от боли в животе и просили марганца. Начались кровавые поносы. Больных снимали с поезда чуть живых. Многие умирали, не доехав до больницы.

Приехали мы в Вологодскую область, в деревню Ягодная. Расселили по избам. Смотреть на нас сбежалось все население, вся деревня. Меня приняли за старушку и очень удивились, когда отец сказал, что мне еще шестнадцать. Жители несли нам все, что могли. Еды было много, но я не могла понять, что я ем, ощущала на вкус только хлеб.

Шли дни. Мы стали поправляться и осваивать деревенскую работу.

В Ленинград я вернулась только весной 1944 года, завербовавшись на завод «Пролетарий». Стала работать контролером в чугунолитейном цехе».

Здесь я хотел бы упомянуть о моих родственниках и родственниках моей жены, погибших в блокаду Ленинграда.

В первую блокадную зиму от голода умерла вся семья моего дяди, Якушина Ивана Ивановича. Дядя Иван Иванович, старший в семье Якушиных, до революции работал сельским учителем в Тульской губернии. у него в начальной школе учился и мой отец, Александр Иванович. Иван Иванович был знаком с такими видными людьми того времени, как Л.Н. Толстой. Он бывал у него в Ясной Поляне, делился опытом своего преподавания, пили чай за одним столом. В Первую мировую войну, как образованному человеку, ему было присвоено офицерское звание. После революции он приехал в Ленинград, работал служащим на Кировском заводе, но продвижению по службе ему мешало офицерское звание в царской армии.

Отец сколотил кое–как из досок и фанеры гроб для своего брата Ивана и повез на своей тележке к пункту сбора трупов, что находился, как мне помнится, на территории Троицкого рынка. Тела погибших ленинградцев лежали там штабелями, как дрова. У входа в пункт горел костер, у которого грелись два работника этого уличного морга. Отец отдал им гроб с телом брата. Работники вытащили тело Ивана Ивановича из гроба, забросили его в общий штабель тел со словами вроде «Что он, барон, что ли? Пусть будет со всеми», и поблагодарили отца, что принес им дров для костра, то есть гроб. На глазах у отца гроб разломали и бросили в костер. Таково было отношение к жизни и смерти в блокадном Ленинграде.