Своим в России можно всё, правила написаны для чужих. Поэтому и законы здесь не более чем условность, удобная для сильных и досадная для слабых. Недаром сакральный лозунг русских — «жить по правде». Но правда-то у каждого своя. Это право, то бишь закон, для всех общий, а общее — оно заведомо не свое.

Именно здесь, на стыке общего и своего, казенного и личного, угадывалась замочная скважина. Только Зепп никак не мог нащупать ее отмычкой.

Снова и снова вчитывался он в досье всех ключевых фигурантов: командиров, старших офицеров, артиллеристов, служивших на обоих линкорах.

Агентура потрудилась добросовестно, ничего не скажешь. Собрала исчерпывающую информацию — карьера и биография, характер и привычки, пристрастия и грешки, семейные и любовные связи.

Эх, если б можно было подключить женский фактор! Насколько проще и удобнее работать с существом противоположного пола! По личной статистике Теофельса, 80% удачных операций из его послужного списка были проведены с помощью нежных, влюбчивых, легкомысленных созданий, которые в пальцах умелого скульптора становятся податливей самой мягкой глины.

Разумеется, умной разведчице плести пряжу из мужчины тоже нетрудно. Если б руководителем агентурной сети Рейха был Зепп, он использовал бы женщин на всех ключевых направлениях — ведь обрабатывать-то приходится почти исключительно представителей сильного пола. Это они руководят министерствами, штабами, банками и заводами. Если б в придачу к «Морской группе» в Севастополь прибыл летучий отряд хорошо подготовленных цирцей-далил-юдифей…

Всё равно бы ни черта не вышло, оборвал свои мечтания майор. В данном случае женщину использовать не получится — ни в качестве активной помощницы, ни в качестве «куклы». Военный корабль — особая среда, куда прекрасному полу доступа нет.

И всё же мозг постоянно возвращался к этой теме.

На восьмой день размышлений, поисков и страданий Зепп наконец нащупал кое-что перспективное.

А всё потому, что не удовлетворился одними досье. Бумага — она и есть бумага. Какую-нибудь мелкую и вроде бы несущественную детальку может упустить. Даже если эта деталька, можно сказать, сама бросается в глаза.

Днем в укромном, тенистом уголке Исторического бульвара, куда редко забредают гуляющие, сидела на скамейке молодая особа в широкополой соломенной шляпе, читала книгу, повернув голову так, что с аллеи виднелся лишь милый и чистый профиль.

Отнюдь не напротив, а на отдалении штудировал иллюстрированную газету какой-то бездельник: клетчатые ноги, покачивающийся ботинок с гамашей.

Внимания читатели друг на друга не обращали — дистанция была приличная, шагов в двадцать.

И случился тут небольшой, абсолютно случайный казус.

Шла по бульвару компания из трех моряков: два мичмана и лейтенант. Должно быть, молодые люди только что отобедали — славно, не без винопития. Настроение у них было приподнятое, походка бодрая.

Заметили моряки одинокую барышню — зашептались. Человеку с газетой, однако, их переговоры были хорошо слышны, поскольку совет происходил поблизости от его скамейки.

— Кто идет на абордаж? — спросил пухлый мичман.

Худой мичман ответил:

— По-честному.

Кинули жребий на пальцах. Выиграл лейтенант.

Двое остальных сделали вид, что рассматривают клумбу, победитель же танцующим шагом направился к незнакомке. Приятели поглядывали ему вслед, предвкушающе улыбаясь.

Заметила маневр лейтенанта и девушка. Головы она не повернула, но по застывшей позе было ясно, что читательница насторожилась.

Офицер, грациозно наклонившись, сорвал хризантему, остановился у скамьи.

— Знаю, всё знаю, — сказал он покаянно. — Знакомиться на улице пошло. Но кто знает, сколько жить осталось. Через неделю ухожу в поход… Вернусь ли? Бог весть…

Девушка уже не читала, скосила на молодого человека глаза. Тот подпустил в голос проникновенности:

— Хоть удостойте взглядом. Будет что вспомнить в смертный час.

На секунду она закрыла глаза. Прикусила губу.

Громко, с вызовом сказала:

— Что ж, вспоминайте!

И повернулась.

Огромное родимое пятно, занимавшее половину лица, было видно издалека. Лейтенант сделал шаг назад. Потом еще один.

Его приятели, в первый миг опешившие, зашлись восторженным хохотом.

— Боба-то наш… Дон Жуан… Ой, не могу… — покатывался худой мичман.

Пухлый мичман вторил ему:

— Иван-царевич и ца…ца…царевна-лягушка…

На глазах у барышни выступили слезы. Она беспомощно оглянулась, словно искала, не найдется ли где-нибудь защитник.