Шрифт:
Но господин в клетчатых брюках из-за своей газеты не высунулся, а больше на аллее никого не было.
Девушка вскочила, готовая бежать прочь, однако тут со стороны трамвайной линии в сквер быстро вошел юноша, тоже в морском сюртуке.
— Мика, Мика! — кинулась к нему плачущая девушка.
— Прости, Маша, вахтенный задержал… — начал оправдываться припозднившийся кавалер, но заметил ее слезы, услышал смех весельчаков и сразу догадался, что здесь произошло.
— Господа, это мерзко! — закричал он, ускорив шаг. — Немедленно извинитесь!
У сконфуженного неудачным «абордажем» лейтенанта появился отличный способ восстановить свое реноме.
— Что за тон? — грозно рыкнул он. — Вы кто такой? Извольте представиться старшему по званию!
— Мичман Вознесенский, с «Императрицы Марии», — назвался рыцарь и тихо, чтобы барышня не слышала, прибавил. — Это дочь нашего командира. Настоятельно советую извиниться…
Лейтенант выругался, тоже вполголоса.
Оправил китель. Четким шагом подошел к всхлипывающей девушке, сдернул фуражку.
— Мадемуазель, ради бога простите меня и моих товарищей за глупость и хамство. Нет слов, как стыдно…
Склонили головы и двое остальных.
Капитанская дочь грустно ответила:
— Ничего, господа. Я привыкла…
Посмотрела на единственного свидетеля неприятной сцены, однако тот уже куда-то делся. На скамье белела брошенная газета.
Психологический этюд
Следующим утром, проводив отца до пристани (семейная традиция, никуда не денешься), Маша Козельцова шла домой в обход центральных улиц, чтоб не наталкиваться на испуганные или, того хуже, жалеющие взгляды. Пересекла Большую Морскую, нырнула в узкий проход, который вел через дворы на Одесскую, а там рукой уже подать до дома.
В узкой щели между домами, спиной к Маше, стоял кто-то в военном френче без погон, неторопливо и обстоятельно прикуривал папиросу. Обойти его, широкоплечего, было затруднительно.
Секунду-другую обождав, Маша нетерпеливо сказала:
— Сударь, позвольте пройти.
— М-м-м? — промычал курильщик, не повернувшись. Донеслось сосредоточенное попыхивание. Табак, видимо, отсырел.
— Разрешите пройти, — повторила она, уже с раздражением.
— Да-да, извините.
Невежа подвинулся, встав к стене лицом.
— Вас не учили, что поворачиваться к даме спиной неучтиво? — окончательно рассердилась Маша. Она всегда бывала не в духе, когда приходилось в ясный день ходить по городу.
Незнакомец глухо произнес:
— Хорошо, я обернусь…
И обернулся. На груди у него белел эмалью георгиевский крест и еще висел какой-то овальный значок с короной, но потрясенная Маша не вглядывалась. Лицо невежи слева было обезображено чудовищным ожогом: кожа воспаленно-розового оттенка вся сморщилась — жутко смотреть.
Глядя вниз, мужчина хмуро сказал:
— Извините, вы сами настояли…
— Это вы меня извините! — прошептала она, мучительно краснея. Уж ей ли было не знать, что он, бедняжка, сейчас испытывает!
По-прежнему не поднимая взора, георгиевский кавалер вздохнул:
— Не могу видеть, как от меня шарахаются женщины, особенно молодые. Не привык еще…
— Я вас понимаю, как никто другой. Вот, смотрите.
Поддавшись внезапному порыву, она приподняла вуаль.
Он наконец взглянул на нее. Но реакции, к которой Маша привыкла и которой ждала, не было. Незнакомец не отвел взгляда от пятна, а довольно равнодушно его рассмотрел. Пожал плечами.
— Где вам понять урода. Вы красивая. Подумаешь, родимое пятно. Даже мило. Похоже на медвежонка.
— На медвежонка? — пролепетала Маша и схватилась за щеку.
— Ну да. Вы позволите?
Деликатно, самым кончиком пальца, обожженный дотронулся до ее лица.
— Вот голова, вот лапки… — И, испугавшись собственной дерзости, спрятал руку за спину. — Простите меня… Я что-то совсем одичал… Честь имею…
Неловко поклонился, хотел уйти, но Маша, слава Богу, опомнилась, не отпустила.
— Погодите! Вы кто?
Голос у нее прерывался. Из-за сердцебиения.
Повернувшись, удивительный человек словно ненароком прикрыл ожог рукою с папиросой.