На связи с местным подпольем у Плаксюка работал пятнадцатилетний Володя Кравчук. Чем больше Харитон Карпович присматривался к нему, тем больше хлопец ему нравился – деловитая немногословность, острый глаз и цепкая память делали Володю незаменимым помощником заготовителя. О нем-то в первую очередь и подумал Харитон Карпович, когда подбирал в уме возможного кандидата для проникновения в школу абвера.

Для такого дела решено было пожертвовать одной из партизанских квартир, старыми батареями к рации и тремя-четырьмя килограммами тола.

Получив подробнейшие инструкции от Плаксюка, в одно зимнее утро Володя явился в гестапо и заявил дежурному, что выследил партизанскую явку. Он-де ещё и раньше замечал, что в дом номер пять по Косогорному переулку заходят люди из леса, а сегодня утром по дороге на базар он заметил выходящего из ворот бывшего работника горкома партии Панченко, который нес какой-то сверток, судя по всему, очень тяжелый. Панченко тоже шел в сторону базара, но там исчез, как сквозь землю провалился.

Гестаповцы внимательно выслушали Кравчука, записали его показания и, несмотря на шумные протесты парня, отправили его в камеру.

Два дня о судьбе Володи ничего не было известно, но Плаксюк обратил внимание, что за домом в Косогорном переулке гитлеровцы установили наблюдение, которое, естественно, ничего им не дало: хозяева ушли к партизанам, за день до того, как Володя явился в гестапо с «доносом». На третий день гестаповцы «штурмом» взяли пустой дом и под полом без труда обнаружили замаскированные тайники. К вечеру Володя был уже дома.

Разрабатывая эту комбинацию, старый буденовец, видимо, несколько перегнул палку. Гестаповцы щедро отблагодарили услугу своего добровольного помощника, однако передавать его в распоряжение абвера явно не спешили. Очевидно, гестаповский офицер, который за эти дни несколько раз беседовал с Кравчуком, точно подметил в пареньке те же качества, что и Харитон Карпович. Но как бы там ни было, Володе Кравчуку в категорической форме было предложено стать тайным осведомителем гестапо, и для начала выполнения этой роли ему поручили войти в доверие к Ефиму Ясько – парикмахеру немецкой гарнизонной бани.

Выполнять подобного рода задание было неоправданным риском. Ясько действительно был связан с партизанским подпольем, и малейший неосторожный разговор о нем в гестапо мог стоить ему жизни, да и поставить под удар других патриотов. В свою очередь, исчезновение парикмахера теперь вызвало бы у гестаповцев вполне обоснованные подозрения в отношении Володи Кравчука. И Харитону Карповичу ничего другою не оставалось, как настоять на уходе в отряд их обоих в ту же ночь.

Спустя неделю Плаксюк получил строжайший приказ: никаких активных действий в отношении трикотажной фабрики больше не предпринимать. Эти указания он понял так: сотрудники Дубровина проводят мероприятия по школе помимо него. И он был прав.

Лейтенант Рахов перешел линию фронта в двадцатых числах декабря 1941 г. и был направлен на фронтовой сборный пункт в село Пески. В течение нескольких дней он прошел здесь проверку и уже готовился к отъезду в часть, но тут заинтересовались им работники из подразделения Дубровина.

…Николай Рахов родился в 1917 г. в Николаеве в семье плотника судостроительного завода. В раннем возрасте он потерял родителей и воспитывался затем в детском доме. В 1940 г., сразу после окончания военного училища, женился на учительнице из Мариуполя и вместе с ней выехал к месту службы под Брест, в стрелковую дивизию, где получил назначение на должность командира взвода. Здесь и застала его война. Жена успела эвакуироваться в Мариуполь, а он 3 июля был тяжело ранен и оказался в Бобруйском лагере для военнопленных. Условия были исключительно тяжелые: допросы, пытки, расстрелы, мор голодом. Фашисты ставили военнопленных перед выбором: или умереть, или идти на службу к врагу. Но предателей можно было сосчитать по пальцам.

О страшных порядках в лагере знали местные жители и старались, чем могли, облегчить участь пленных. Администрация лагеря иногда шла навстречу просьбам стариков и женщин: из санитарного барака, где содержались умирающие от ран и истощения бойцы, в виде особой милости освобождали двух-трех человек в неделю. И это делалось при условии, чтобы родственники их находились на территории, захваченной гитлеровцами. У отпущенных брали подписки «не возвращаться на сторону Красной Армии» и «не приносить вреда «новому порядку».

Рахову повезло. В Бобруйске жила родная тетка его жены. В своё время она не сумела приехать на свадьбу, но перед самой войной гостила у молодоженов, уже в Бресте. Рахов сумел передать тетке о, своем пребывании в лагере, и та добилась его освобождения. Гитлеровскому коменданту города она заявила, что жена Рахова – дочь бывшего крупного кулака, умершего в сибирской ссылке, и что их семья вполне достаточно пострадала от Советской власти. Эти данные при проверке подтвердились: Галиного отца действительно раскулачили и выслали на спецпоселение в 1929 г., где он вскоре утонул. Десятилетнюю девочку забрала к себе сестра матери, проживавшая в Мариуполе. Здесь Галя окончила школу и педагогическое училище.

За «обиды» покойного тестя Рахов был тут же освобожден из лагеря и даже получил аусвайс – пропуск, по которому он мог беспрепятственно передвигаться по оккупированной территории.

Рахов вначале было решил идти к жене, но по пути в одном из сел на Брянщине встретился с двумя советскими военнослужащими, бежавшими из Минского лагеря и пробиравшимися теперь к своим. Лейтенанту стало стыдно за то, что он, советский командир, решил пересидеть войну под крылышком жены. Дальше на восток пробирались уже втроем. В пути натерпелись всякого – были и облавы, и многодневный голод, и ночевки в снегу; несколько раз выручал лейтенанта гитлеровский аусвайс. Но всё окончилось благополучно: в конце концов они вышли к своим.