Литовченко перевел дух, когда гул мотора машины его напарника сержанта Купко смолк за дальним поворотом. Всё. Лично для него война окончилась. Теперь остается только ждать. Появятся немцы, и он в целости передаст им свою машину. Полуторка новенькая – только что с завода. А ящики со снарядами, тщательно прикрытые брезентом, лучшее подтверждение его, Дмитрия Литовченко, благонадежности. Немцы-то сумеют оценить, что бы значили эти боеприпасы, окажись они в распоряжении танкистов.

Отогнав полуторку в кусты, Литовченко присел на ступеньку и закурил. Если и жалел он о чем-то в эту минуту, так только о том, что нет сейчас с ним отца. Дед Павло, как звали его односельчане, наверняка лучше и быстрее сумел бы сговориться с немецким начальством. Ведь он ждал их (или кого другого – найдется ведь сила против большевиков) с того памятного зимнего дня 1929 г., когда к ним в хату пришли представители власти и зачитали бумагу, по которой Павел Литовченко со всем своим семейством должен был этой же ночью уехать на север, в какой-то неизвестный ему Котлас, а всё его имущество и тягло переходило только что созданному колхозу «Новая жизнь». Отец цыкнул тогда на запричитавшую мать и, недобро глянув на пришельцев, процедил сквозь зубы: «Новая жизнь, выходит, и для вас и для нас. Ну что ж, посмотрим, чья верней окажется, чья вывезет».

Отец люто, но молча ненавидел Советскую власть. Там, на севере, работал' до седьмого пота, содержал семью и исступленно верил в то, что большевикам рано или поздно будет крышка. Верил и внушал эту веру сыновьям.

В 1938 г. семье Литовченко, как «исправившейся трудом», разрешили возвратиться на Полтавщину. Когда приехали в родное село, оказалось, что дом их занят под детский сад, а надворные постройки перенесены на бригадные дворы колхоза. Постояли молча, погрустили и уехали в Конотоп, где отец с младшим сыном устроились на кирпичный завод, а Дмитрий – шофером в МТС. В доме поселился достаток, но Литовченко-старший затаился ещё глубже – детские голоса и смех на его подворье терзали душу, жгли огнем незажившие раны былых обид.

В сыновьях он был уверен, как в самом себе. Поэтому, когда провожал Дмитрия на службу в Красную Армию, только и бросил, как бы невзначай: «Нам с тобой, сынку, защищать пока что нечего…»

…Литовченко достал из-за голенища листовку. Вот тут черным по белому, на хорошей бумаге разъяснено, что немецкие войска идут в нашу страну с освободительной миссией, что они непобедимы, поэтому военнослужащим Красной Армии нет смысла зря проливать свою кровь; не оказывать немцам сопротивление, а сдаваться в плен или уходить к своим семьям должны они. И самое главное – эти строчки Литовченко очеркнул ногтем, – «всем, кто пострадал материально от Советской власти, имущество и земля будут возвращены полностью»…

Майор Линц с ленивым любопытством рассматривал стоящего перед ним пленного красноармейца. Вид помятый, говорит жалобно, клянет на чем свет стоит Советскую власть и, загибая грязные пальцы, перечисляет обиды, нанесенные его семье и ему лично. По глазам его абверовец видел, что мужичок этот доволен поворотом в своей судьбе. Неужели эта свинья серьезно думает, что немецкие войска пришли сюда, чтобы таскать для них каштаны из огня? Нет, голубчик, вы сами положите к ногам Германии свою страну. И уже потом мы, немцы, сами решим, кому и какую кость бросить… Линц резко прервал «исповедь» Литовченко:

– Ты зачем сдался?

– Здесь написано…

– Кто тебя послал и какое ты получил задание?

– Я сам. Христом-богом клянусь, что сам. Мне отец…

– Твой отец коммунист?

– Из хозяев мы. Землю и усадьбу у нас отобрали…

– Где твои родственники?

– Призывался я в Конотопе…

– Где и кто есть ещё? Быстро!

– В Котласе брат отца на лесоразработках.

– Ещё.

– В Киеве… Тетка по матери.

– Хорошо. Завтра поедешь в Киев. Что делать там – научим.

– Мне в Киев никак нельзя, господин офицер. НКВД на первой же улице заметет и, как дезертира, – к стенке. Я лучше тут, при вас. Могу по ремонту, и шоферить могу…

Стек коротко свистнул в воздухе, и Литовченко ощутил острую, слепящую боль, из рассеченной щеки брызнула кровь. Он не видел, как в комнату вбежали два здоровенных охранника. Сквозь боль еле разобрал короткий приказ: «Обработать и ко мне!»

Во время «обработки» Литовченко, не переставая, визжал на высокой ноте. А когда охрип и зашелся в крике, дюжие руки опять втолкнули его в знакомую комнату.

Линц был не один. В кресле, закинув ногу на ногу, сидел второй немец. Не офицер, но одетый в военную форму с фашистской свастикой на рукаве. Кивнув в сторону окровавленного и всхлипывающего Литовченко, Линц небрежно бросил:

– Очередная жертва большевизма. Хочет работать на вас. Но я решил прибегнуть к вашей помощи, Мильх, чтобы у нас с господином Литовченко осталась друг о друге хорошая память. Кстати, он утверждает, что хорошо знает в лицо весь командный и политический состав штаба той армии, где он служил.