Мадам Ивонн велела приготовить мне ванну с тысячелистником, а потом, когда я искупалась и немного успокоилась, собралась собственноручно намазать мне спину какой-то мазью.

И тут произошла смешная история. Она уже взяла склянку с мазью, как вдруг вскрикнула.

– Боже мой, я чуть не убила тебя! – прошептала она в ужасе. – Я перепутала в шкафу банки, хорошо, что сейчас заметила…

Я только мрачно подумала, что там, на ступеньках, мне и впрямь хотелось умереть. Но не стала говорить о своих чувствах мадам, а только спросила без особого любопытства:

– А что это за ядовитая мазь?

– В ней сок одного гриба, который растет только в бургундских лесах, да и то не везде. В особенно сырые утра его можно найти в окрестностях Нуайера, на реке Серен, ты и не знаешь тех мест. Гриб – большая редкость, и сок его очень дорого продают. Стоит ему попасть на какую-то рану на теле человека, пусть даже на небольшую царапину, и он мгновенно проникает в кровь. Если просто на кожу попадет, дело медленнее тянется. Человек чувствует, что он умирает. Пройдет не меньше минуты, прежде чем он отдаст богу душу. А если сразу в кровь, то сердце останавливается мгновенно. И никаких следов яда невозможно найти ни внутри, ни даже на коже. Разумеется, отравитель должен быть в плотных перчатках, иначе сам рискует умереть. И потом их следует немедленно сжечь. Только быть осторожным, нельзя спать в том помещении, не то будет болеть голова, как после сильного угара. Ах, окажись яд в свое время у мадам де Бренвилье [19] , ее преступлений никто и никогда бы не открыл. Мэтр Экзили знал о нем, но не смог раздобыть и попусту бился над тем, чтобы создать его искусственным путем. Зато яд бургундской поганки имелся в арсенале у королевы Екатерины Медичи и ее лекаря Козимо Руджиери. Это один из самых страшных ядов на свете. Но он такая редкость, что почти неизвестен даже в самой Бургундии. И слава богу, не то половина народу перемерла бы. Ах, какой ужас! Что на меня нашло, что я перепутала баночки!

И она продолжала причитать, намазывая мою спину какой-то другой мазью, которая немедленно унимала боль. А я думала, что иметь при себе хороший яд, наверное, не помешало бы. Мало ли что может случиться в жизни. Я скоро стану богатой наследницей, и мне нужно будет обзавестись каким-то оружием против людей, которые, возможно, станут покушаться на мое богатство. Оружие дает человеку силу!

И я решила выпросить у мадам Ивонн хоть немножко того яду. Она дала мне его не очень охотно, но все же дала.

Клянусь, что мне и в голову не приходила мысль ускорить смерть моего отца с помощью зелья! И господь с Пречистой Девой тому свидетели!

Я думала, что все кончилось. Я старалась не вспоминать о Себастьяне. Но уже на другой день он напомнил о себе.

Помнится, когда-то у меня была старая книга, которая называлась «Les idйes sages», «Мудрые мысли». В ней, собственно, были собраны афоризмы, надерганные из различных произведений, начиная с времен античных. Много там имелось цитат из Шекспира, а я вообще люблю Шекспира, прославившего интригу, коварство, утонченную жестокость. Яго из «Отелло», Клавдий из «Гамлета» да и сам Гамлет – интриганы высшего полета. Клавдий к тому же – хитрейший из отравителей. А леди Макбет? А Ричард Третий каков? А Тит Андроник? Ох, с каким удовольствием я когда-то о них читала… но потом утомилась от картин выдуманных – слишком много я повидала в жизни. Однако мне в душу отчего-то запали две фразы Шекспира, приведенные в той книге: «Жизнь человеческая – это ткань из хороших и дурных ниток». И еще одна: «Когда о худшем слушать не хотите, оно на вас обрушится неслышно…»

Давно уже обветшала ткань моей жизни, а все же я не хочу, чтобы она внезапно порвалась – и я бы провалилась во тьму, в бездну, in profundis, совершенно того не ожидая. Поэтому я предпочитаю заранее предполагать худшее, чтобы оно не обрушилось на меня неслышно. Честно сказать, я какое-то время уговаривала себя, убеждала, что в русской девке на самом деле нет ничего дурного, что она противна мне просто, как бывает женщина противна другой женщине, порой совершенно необъяснимо. Но сегодня я поняла, что предчувствие не обмануло меня. Старое оружие не ржавеет, мое чутье не притупилось!

Когда Багарёр рассказал мне, о чем вела речь девка – здесь ее зовут Элен, хотя на самом-то деле как-то по-другому, но на русских именах язык сломаешь, пусть уж будет Элен, – на аперитиве у Жоффрея, у меня поднялись волосы дыбом. То есть они, полагаю, поднялись бы наверняка, не будь моя голова уже пять лет лысой, как бильярдный шар, и не прячь я свою лысину под приличным, скромным париком.

Она завела разговор о фамилии Жерарди… Каким образом, черт побери, русская могла узнать фамилию Николь?! Не могла же она в самом деле найти дневник?!

Я снова начала вспоминать то, о чем вспоминала уже не раз. Дневник был у Лазара. В тот вечер, перед тем как его арестовали, он много к кому заходил, в том числе к Брюнам. Прочищал там у них водосток. Неужели он спрятал дневник у Брюнов, да так, что Маргарет не заметила? Кстати, вчера Багарёр упоминал, что видел русскую девку, которая обрывала плющ над водостоком. Неужели дневник был там? Неужели Лазар спрятал его туда?

Нет, ерунда. От бумаги в водостоке ничего не осталось бы давным-давно. Скорей всего, Лазар мог припрятать его где-нибудь в доме, а Элен нечаянно нашла. Почему раньше не нашли хозяева? Да потому, что Маргарет была слабей бабочки-однодневки, вечно чем-то болела, и в доме у нее царило настоящее запустение. Сын ее как уехал учиться в Париж, так почти и не являлся в Мулян, жена его и дочь тоже не в восторге от деревенской жизни, я их здесь видела-то раз всего или два. Семья, которая у них дом снимает… все время забываю их фамилию, ну, те, с которыми сюда приехала Элен… они тоже не станут затевать особой уборки. Небось паутину еще обметают, а по углам не лазят. А вот Элен, получается, полезла и в одном из таких углов нашла драгоценную реликвию…

Думала я, значит, думала – и поняла, что нужно преодолеть свой страх и пойти в дом Брюнов. Я могу сколько угодно отсиживаться в своих комнатах, боясь призрака велосипедиста, но если кто-то еще найдет дневник Николь, тогда я досижусь до того, что ко мне придут вполне живые люди, а не призраки, и предъявят мне обвинение в…

Словом, я пошла. И даже сама себе не верила – да неужели я, Селин Дюбоннез, решила выйти на улицу одна? Такого не случалось уже много-много лет! Но я шла, чувствуя себя нелепо, непривычно, дико. До дома Брюнов от меня прежде было ровно пять минут. Вот именно, было! А сейчас я плелась и плелась еле-еле, опираясь на свою палку, и мне казалось, что все так и таращатся в окно: старая Селин потащилась куда-то, смотрите! Оказывается, в Муляне столько брехливых и глупых собак… Глупы точно так же, как их хозяева. Их лай так и катился вслед за мной по деревне, будто я цыган-вор, какие промышляли в Бургундии десяток лет назад, а не обычная толстая, одутловатая, неуклюжая старуха. Или собаки и впрямь чуют человечье нутро? Не зря говорят, что у маленького куста есть тень, и мою «тень» собаки видели получше людей.