Шрифт:
Да тьфу на них, опять я пишу не о том!
Ну вот я наконец добралась до высокой террасы брюновского дома, посмотрела на водосток и стены, аккуратно очищенные от плюща, пожала плечами и взялась за щеколду калитки. Побрякала ею, и вот кружевная занавеска, которая загораживала распахнутую дверь, откинулась и на пороге появилась Марин. Еще одна русская на нашу голову. Тоже ногастая, глазастая, только вид гораздо скромней, чем у Элен. Посмотреть приятно, и причесана гладенько. А у той патлы по сторонам торчат. Вежливая она девочка, Марин, ничего не могу сказать. Открыла мне калитку, помогла по ступенькам взобраться, даже не спросила, за каким чертом старая рухлядь припожаловала. Вообще ничего не спросила, а приветливо усадила в кресло в салоне. Я его сразу узнала: как рассказывали, это было любимое кресло деда Маргарет, старого Брюна, он его в Дижоне купил году в девятьсот десятом в подарок жене и в Мулян на телеге привез, потому что в ту пору автомобилей, почитай, и не было. Привез, значит, в подарок жене, а сидел в нем обычно сам, потому что кресло было чудесное – бархатное, цвета старого бордо… Теперь оно выцвело, конечно, а спинка потемнела. Нынешние же, молодые-то, антимакассаров не признают, им проще мебель заново обить, чем салфетки под головы подкладывать! Но все равно мне было приятно сидеть в старом кресле старого Брюна. Оно помнило меня такой, какой я когда-то была. И Лазара помнило, конечно, и даже, очень может быть, знало, куда Лазар спрятал дневник Николь Жерарди, вот только говорить оно не умело и ничего не могло мне подсказать, тут уж приходилось только на себя рассчитывать. Я сидела в кресле, пила холодный сок, который подала мне вежливая Марин, а глаза мои так и бегали по салону.
Запустение, конечно! Сразу видно, что в доме не живут, только на лето его открывают. Трубу каминную совершенно точно лет двадцать не чистили – ну и не топили его столько же. Теперь же центральное отопление кругом, хочешь – включил, хочешь – выключил. Камин в малом салоне был вообще загроможден какими-то вещами, детскими игрушками, что ли, старый телефонный аппарат громоздился на нем, очень старый, даже не в пластмассовом, а в эбонитовом корпусе…
Детей дома не было, ушли гулять, сказала Марин, не было и Элен, видать, она с ними и гуляла. Ну и хорошо, что ее не было, мне даже малость полегче стало, что время появилось перед встречей с ней. Мне надо было сил набраться. Все боялась, что выдам себя чем-то. Не зря говорится – qui se sent morveux se mouche [20] .
20
Qui se sent morveux se mouche – простуженный сморкается (франц.). Аналог русской пословицы «на воре шапка горит».
Смотрела я по сторонам, значит, Марин за мной глазами водила и этак виновато лепетала, что, мол, руки не доходят толком убраться. Элен только окна вымыла и плющ со стен ободрала. А внутри паутина замучила, не успеешь ее обмести, как пауки опять все заплетают. И правда, паутины по углам и под потолочными балками я увидела немало.
– Паутина потому сразу появляется, что Элен домашних паучков не убивает, – стрекотала Марин… Она эту девку иначе называла, Алёна, что ли, да я могу и перепутать, таких имен у людей и не бывает, варварство какое-то, а не имя. – Говорит, что они очень симпатичные, сухонькие такие, длинноногие, средневековые. Ей кажется, они для того здесь живут, чтобы добрые вести приносить, но мы их просто не слышим.
Очень я удивилась. Оказывается, и русским известна примета, что пауки, мол, известия разносят…
– Ну и все же мы здесь не у себя, конечно, – продолжала Марин, – нам не совсем удобно тут устраиваться по-своему. Но если нам удастся купить у мадам и мсье Брюн дом, мы тут сразу ремонт сделаем, камин вычистим, заменим кое-что…
– Мебель старую, конечно, выкинете, – проворчала я, очень надеясь, что она скажет – да, и тогда можно будет попросить оставить для меня вот это старое кресло. Замечательно в нем сиделось, я как будто в былое вернулась, в молодое мое былое…
– Ни за что не выкинем! – замотала головой Марин так энергично, что у нее заколка свалилась. – Ой, извините… Я говорю, ничего выкидывать не будем, просто отремонтируем кое-что и вычистим. Это же не дом, а остров сокровищ, так и Элен говорит.
Я навострила уши, и, как оказалось, не зря.
– Причем тут сокровища находишь в самых неожиданных местах, – болтала Марин. – Вы представляете, мадам Дюбоннез, Элен обрывала плющ со стен – и обнаружила, почему все время натекало на террасу и на скамью из водостока. Его не просто плющом забило, там банка лежала.
У меня вдруг трепыхнулось сердце.
– Какая банка?
– Вот такая…
Марин сбегала на кухню и принесла одну из знаменитых темно-желтых стеклянных банок с притертыми крышками, которые в деревенских семьях сберегаются из поколения в поколение как семейная реликвия. Они совершенно герметичны, теперь таких днем с огнем не сыщешь. Говорят, за них на Marchйaux puce [21] в Париже дают приличные деньги.
– Видите? У нас было шесть таких банок, но одну мы мадам Жоффрей дали, и осталось пять. Вдруг смотрю – их опять шесть. Тогда Элен сообщила, что обнаружила в водостоке банку, вымыла ее и поставила к другим.
21
La puce – по-французски блоха. «Главный» парижский рынок подержанных вещей называется Блошиный рынок, Marchйaux puce
– А что было в ней? – нетерпеливо перебила я и заметила, что голос у меня сделался какой-то негнущийся, будто глиняный, и звучал так, словно готов был вот-вот рассыпаться на куски.
– В банке? – Марин непонимающе уставилась на меня. – Да ничего.
– Что, совсем ничего?
– Совсем.
– То есть она там пустая лежала?
– Ну да. Пустая. И еще там кусок какой-то прорезиненной ткани оказался. Элен сказала, что она и затыкала водосток, и поэтому…
– А где ткань?
– Не знаю, – пожала плечами Марин. – Вроде бы Элен ее выбросила, а может, нет, точно не знаю. Наверное, выбросила. Зачем нам какая-то тряпка?
– А как они попали в водосток, тряпка и банка? – спросила я, хотя отлично знала ответ на вопрос. Я вообще уже не сомневалась ни в чем, а разговор продолжала просто по инерции.
– Не знаю, – снова пожала плечами Марин.
Вот глупая девчонка, ничего не знает!
– Тряпку, может быть, со второго этажа уронили, а банку…
– Что? – ехидно спросила я. – Тоже уронили со второго этажа?