А спустя много лет мне снова пришлось удивляться. На этот раз характерным повадкам выдры, ее осторожности и хитрости, великолепной памяти и наблюдательности, завидному умению жить в заботах и вместе с тем в постоянных играх.

Так и не обнаружив сгинувшее с глаз семейство, я пошел дальше вдоль протоки. Продираясь сквозь густые заросли черемухи, рябины и акации, перевитые лианами винограда и лимонника, размышляя о том, что в природе удивительное на каждом шагу, что все живут по-разному и не похожи друг на друга, я заметил на берегу другого зверя. Был он средних размеров и увлеченно искал что-то на земле. Присмотревшись, узнал енотовидную собаку. Она не менее интересна, чем выдра. Зная ее слабости, я решил подшутить над нею.

Подкравшись к еноту (в народе его зовут именно так) поближе, громко крикнул. Тот мгновенно припал к земле и притворился мертвым. Беру его в руки, переворачиваю, а он ничем не показывает, что жив, затаился.

То был молодой зверь, но вел самостоятельный образ жизни. Складом тела енот напоминает небольшую приземистую собаку с тонкими ножками и остроносой кроткой мордочкой в бакенбардах.

Несмотря на то, что стоял сентябрь, у него уже вызрел довольно пышный мех серо-бурого цвета, а под кожей прощупывался слой жира, необходимого для того, чтобы одолеть длинную и суровую зиму в укромном гнезде или норе, подальше от снега, мороза и ветра.

Осмотрев енота, я осторожно положил его на гальку, а сам отошел на несколько метров и спрятался. Через несколько минут енот открыл глаза и чуть-чуть задвигал кончиком носа. Глаза смотрели покорно, миролюбиво, они просили пощады. При щелчке фотоаппарата зверек вздрогнул и снова замер. Минут на пять. И лишь решив, что опасность миновала, он медленно приподнялся и затрусил по берегу.

…Имаган одолевали почти час. Он неглубок и извилист, но стремителен. Слева от него вплотную надвинулись сопки в багровеющем дубняке. Почти у всех поворотов протоки торчали заломы, каждый из них таил в себе опасность. Особенно остерегаться нужно было тех, выше которых по течению шумели перекаты.

Когда перед собою видишь перекат, а рядом — только что пройденный залом, с ревом всасывающий клокочущую воду, напрягаешься, берешь в руки шест и ждешь самого худшего. Это «худшее» после привала могло произойти с нами дважды. В первый раз, проходя перекат у самого берега, Витя чрезмерно сбавил обороты мотора, и тот заглох. Один рывок за ручку стартера, другой, третий — мотор молчит. А лодка уже ползет назад, прямо в залом, до которого не более тридцати метров. Шестом резко толкаю ее нос влево, с веревкой в руках выпрыгиваю на берег и останавливаю лодку.

В другой раз, уже под вечер, на середине длинного переката срезало шпонку винта. Течение было сильное, лодку удержать шестами оказалось невозможно, мы выпрыгнули в воду и подтянулись к берегу. Там и решили ночевать.

11 сентября.Чуть свет я уже на ногах. Разбудил меня Виктор восторженными воплями над почти метровым тайменем. Налюбовавшись красноперым «тигром» горных рек и порадовавшись вместе с рыбаком, я натянул резиновые сапоги и пошел поохотиться на ближний заливчик. Утки меня обходили стороной, зато комары облепили. Переменив три места, в конце концов сшиб молодую крякву, и, спасаясь от кровососов, примчался к костру. Прикрыв его охапкой сырой травы, спрятался в густом дыме.

Мы с Виктором уже сварили суп из дичи и нажарили хариусов, а Юра и Витя все спали. Спали, пока не выволокли их из палатки за ноги и не вытряхнули из спальных мешков.

Было уже совсем светло, когда из-за леса на безоблачное небо, как бы стесняясь за запоздалость, выкатило солнце. Оно успело высушить росу на гальке, в лодке и на палатке, а мы все собирались. Только в десять часов отчалили. «Завтра, — думаю, — подниму всех в шесть. Будут дожди, тогда и отсыпайтесь».

Через сорок минут хода «разбои» кончились, и мы вышли в могучую единоруслую Большую Уссурку. Бежит время, мелькают километры, и вот уже позади устье Дальней, а главная наша река почти на 120 градусов повернула на юг. Но всего через шесть километров ее русло снова распалось на множество проток. Лодки ныряли из одной в другую. Осторожно метр за метром преодолевали крутые пенистые и ревущие перекаты, на плесах всей мощью моторов устремлялись навстречу течению. Временами винты начинали стучать по камням, и тогда приходилось глушить моторы и продвигаться вперед на шестах.

«Всласть» поработав шестами, мы выходили на глубокое место, где можно было завести мотор. А каких-нибудь тридцать лет назад люди не имели сильных и послушных «Вихрей» и передвигались по рекам только на шестах. Расстояние, которое мы проходили за восемь часов, в то время одолевали за полторы-две недели изнурительной работы.

Старики рассказывали, что на переход от Вострецова до Мельничного, стоящего в полуторастах километрах выше, уходило добрых полмесяца.

От Дальней путь шел вдоль подножья гор, кативших лавы густого кедрово-широколиственного леса до самой воды. Здесь было заметно холоднее, чем в Вострецове, и лес разукрасился увядающей листвой пестрее и ярче. Среди неизменно зеленых кедров, елей и пихт повсюду горели под солнцем желтые, бурые, красные и багровые кроны лиственных деревьев.

Три села — Дальний Кут, Островной и Дерсу — стоят близко друг от друга, все на правом берегу Большой Уссурки, между устьями Дальней и Арму. В каждом из них мы задерживались на два-три часа и беседовали с охотниками. Я люблю эти разговоры: они дают много нового.

Особенно интересно беседовать со старыми промысловиками. Свои мудрые познания они не раскрывают первому встречному. Им надо убедиться, действительно ли собеседник жаждет приобщения к тому сокровенному, что добыто долгой жизнью, годами наблюдений и опытом предков.