Когда во время церемонии выпуска я несколько раз поднималась на сцену получать награды, я точно знала, кому этим обязана. Они сидели в одном ряду, аплодировали, приветствовали меня; они же отделяли моих родителей друг от друга, эти мои миротворческие силы, благодаря которым я выжила и добилась успеха, стала членом «Фи Бета Каппы» и получила диплом с отличием.

Спирали сна. Осенью 1982, года я приехала в Оксфорд. Училась в аспирантуре в Тринити-колледже и жила над книжным магазином Блэквела, в красивой комнате, служившей и спальней, и гостиной, окнами на Шелдонианский театр. Сидя за столом или лежа в постели, я могла видеть купол театра и изумительных горгулий, несущих стражу. Колокола церквей в каждом колледже звонили вечерами по всему городу, созывая студентов по домам, на ужин. По утрам я проходила мимо зеленого, росистого луга, где паслись лошади: короткий путь к Центру менеджмента, расположенному вне городской черты. Днем я училась, пила чай с друзьями, играла в теннис, плавала по реке на плоскодонке и подолгу гуляла по лужайкам и садам колледжа, уютно заключенным в средневековые каменные стены.

К несчастью, старая коварная подруга булимия опять стала отнимать много драгоценного времени. Но эта проблема исчезла без следа в тот самый момент, когда «кто-то встретил кого-то» на зеленом английском лугу. Высокий, смуглый, красивый уроженец Нью-Йорка (наполовину еврей, наполовину испанец), он изучал экономику в колледже Магдалины. Он имел репутацию Дон Жуана, надо думать, заслуженную — переходил в быстром темпе от одной прелестной сеньориты к другой. Девушкам его репутация не мешала — они табунами бегали за ним. Но только не я. Целый месяц после знакомства мы встречались в библиотеке колледжа, потом я провожала его до ворот Тринити, где мы прощались у дома привратника (стража ворот и блюстителя нравственности студентов). Он пригласил меня на мальчишник в свой колледж, и меня поразили любопытные, чуть ли не враждебные взгляды, которые бросали на меня его приятели из аспирантского общежития: они привыкли всюду слоняться вместе и отвлекать друг друга от работы. (По правде говоря, многим студентам трудно справиться с тем уровнем независимости, какой предоставляется в Оксфорде в отношении занятий. Практически нет никакого внешнего давления, никакого контроля — ты со своей работой предоставлен самому себе.) Один из тех парней даже спросил меня, довольно резко, что я с их приятелем сделала! То, что он углубился в работу, выглядело в какой-то мере предательством; друзьям, я думаю, не хватало красочных рассказов о похождениях красавца соблазнителя.

Следующие два года мы были неразлучны. Даже когда я летала в Сан-Франциско на весенние каникулы, посмотреть город и побыть с матерью, которая в то время жила там, я получала письма от Марка ежедневно, иногда и дважды в день. До сих пор никто так не держался за меня, не протягивал мне руку через океан. Я начала полагаться на его постоянство, на его присутствие, верить, что он, в отличие от недолговечной радости де Домье-Смита, не утечет, как вода, у меня сквозь пальцы, не исчезнет поутру. Иногда это постоянство оборачивалось ослиным упрямством, и это доводило меня до белого каления, а я, в свою очередь, доводила до белого каления его. «Ты такая вспыльчивая», — обычно говорил он: то же самое крепкий, привычный к плугу, крестьянский конь мог бы заявить несносно капризной, нервной чистокровной кобылке. Совместные путешествия оборачивались постоянными трениями и неистовыми, глупыми спорами по любому поводу: где остановиться, как ехать, сделать радио погромче или потише, включить или выключить обогреватель в машине, где пообедать, и тому подобное. Но в Оксфорде, «только в раю», лев лежал рядом с ягненком, и все почти всегда было здорово. Жилые комнаты его колледжа располагались на старой мельнице, где когда-то жил К.С.Льюис: за колледжем Магдалины, в конце дороги, у самой реки, посреди цветущего луга. Его спальня находилась над маленьким водопадом; там однажды утром по весне меня разбудил плеск крыльев — пара лебедей вывела под старой мельницей восьмерых лебедят.

В письме к отцу я описала «один из дней моей жизни», и он порадовался добрым новостям; разумно, писал он, сполна всем этим наслаждаться. Он посоветовал мне прочесть книгу — ее я отправила в мусорный ящик, полный книг, которые должна была прочесть, но манкировала — книгу Джоанны Филд под названием «Собственная жизнь», в которой она, по словам отца, пыталась как можно подробней описать всю свою жизнь, чтобы определить подспудные причины того, что она называет «моментами наивысшей полноты», удовольствия, близкого к блаженству. Было бы забавно и поучительно, писал отец, выяснить подлинные «как» и «почему»; настоящие причины того, что Оксфорд так чудесно подходит мне: что такого заключают в себе улица, клочок земли, зал, комната в Оксфорде, если при одном воспоминании о них я испытываю чувство полного удовольствия и ублаготворения — или покоя, или изумительной независимости, или доброго расположения ко всем без исключения.

В письме я также намекнула, довольно туманно и косвенно, что счастлива в любви, причем мой роман — вовсе не предписанное отцом сочетание «подобного с подобным». Заметно, ответил отец, что я завела себе рослого, красивого парня, который не расположен к одиноким прогулкам, а также к чувствительным поступкам или излияниям, и, тем не менее мне подходит. Подбор пары, писал он, и избавление от одиночества — это такая проблема, которую нельзя решить удовлетворительно, разве что в нирване.

Умом я недооценивала чувствительность Марка, но мое тело воздавало ей должное, инстинктивно ощущало надежность возлюбленного. Я стала оттаивать после долгого оцепенения, жить поверхностью кожи, уже не прячась в сердцевину моего существа. Он заметил это первым и выразил в словах — чувствительных, должна я признаться теперь. Думаю, он распознал во мне что-то такое, о чем я сама еще долго не подозревала. В одном из писем, пришедших в Сан-Франциско, он писал, что заметил во мне важную перемену. Рассказал, как ночью перед моим отъездом на каникулы мы, по обыкновению, занимались любовью, и вдруг он почувствовал, что я раскрылась до конца. Наверное, он «встретил» мое тело в первый раз. Про себя я точно знаю, что в первый [241] .

Я написала Холли, рассказала ей про Марка. Она, как всегда озабоченная моим благополучием, особенно финансовым; имея также в виду, что мы с ней уже не девчонки, вовсе не была мною довольна.

Папа один раз приехал навестить меня в Оксфорде, но не предупредил о приезде, и мы с Марком отправились на каникулы в Португалию. Я вернулась и обнаружила множество записей на автоответчике, а когда перезвонила, оказалось, что он улетает домой на следующий день. Мы встретились в Лондоне, наскоро перекусили — мне так и не удалось показать отцу мой красивый колледж и другие места, о которых я писала. Целыми днями он сидел в ужасном гостиничном номере со сломанным кондиционером. Я спросила, почему он не потребовал лучший номер или не перебрался в другой отель. (Я не стала бы терпеть ни единой ночи, если бы существовала альтернатива.) Отец отрешенно покачал головой, и мне стало грустно: он уже не казался тем моим всемогущим папой, к которому я привыкла; утратил свою былую власть. Осмелюсь сказать, что даже у меня этой власти над миром теперь было больше. Я вспомнила, как они с братом играли в гольф в Виндзоре. Отец всегда выигрывал, но в один прекрасный день брат обнаружил, что может с легкостью его победить. Дома Мэтью рассказал мне, что бросил игру на середине. Не думаю, чтобы они с отцом еще когда-нибудь играли. То же самое — карандашные черточки на стене ванной, отмечавшие наш рост. Их как-то вдруг прекратили делать, когда мой брат, теперь шести футов пяти дюймов ростом, оказался где-то в четверти дюйма от отметки отца, шесть футов и два дюйма. Видя, как отец беспомощен по сравнению со мной, я поняла тогдашние чувства Мэтью. «Но я думала, ты хотел победить», — сказала я тогда своему спортивному, волевому брату. Иногда действительно хочется победить, а иногда это слишком грустно.