Этой ночью, через двадцать лет, в три часа пополуночи положив трубку после разговора с возлюбленным, зная, что забит очередной гвоздь в гроб наших с ним отношений, я возжаждала тихой пристани. Боль была такой жестокой, что я больше не могла терпеть. Я чувствовала, что теряю сознание, и понимала, что надо попасть в больницу. Но в этот раз не было крови и нечем было доказать, как мне больно. Значит, нужно проглотить пару тюбиков таблеток, иначе там разозлятся, назовут меня обманщицей и отправят домой. По «железной логике страны снов» это казалось мне совершенно разумным. Никогда не лги.

Сначала я позвонила в Бостонскую городскую больницу, кажется, в скорую помощь. Я хотела узнать, в три часа ночи, изнывая от боли: если человек проглотит кучу таблеток и попадет в больницу, смогут ли газетчики пронюхать об этой истории, раструбить его имя? Я выходила из себя при одной мысли, что в газетах узнают что-то такое о дочери Сэлинджера. Моим первым, инстинктивным, движением в минуту отчаяния было не защитить себя, а соблюсти уединение отца, следуя семейному кодексу, велящему избегать всего, что могло бы привлечь внимание прессы.

Медсестра, уговаривая меня не делать глупостей, все же заверила, что газеты не имеют доступа к такого рода информации, иначе я, скорее всего, не проглотила бы эти таблетки. Я набрала 911, сказала, что выпила кучу лекарств, продиктовала адрес, и потом, послетого, как повесила трубку, проглотила две упаковки разных таблеток и запила их шотландским виски. Теперь меня не обвинят во вранье и у меня не будет неприятностей.

Приехала скорая помощь, не такая, как я представляла себе, а квадратный фургон, похожий на экскаватор. То были пожарные, из службы спасения. Мне разрешили взять с собой какие-то вещи, что удивило меня. Они подобрали с пола оставшиеся таблетки и разложили по соответствующим пузырькам — я еще подумала: какие аккуратные. Потом сообразила, что врачам нужно знать, сколько и чего я наглоталась. Я взяла с собой небольшую, высеченную из камня голову африканской работы, которую Марк подарил мне на прошлое Рождество, и носовой платок, принадлежавший бабушке. Вот и все. Плюшевого медвежонка не взяла: побоялась, что где-нибудь затеряется. Я сначала сама спускалась по лестнице, а потом меня уложили на носилки. Последнее, что я помню, — человек в машине смотрит мне прямо в глаза и кричит: «Не спи, оставайся с нами!»

Не было чистых белых простыней. Был металлический стол и слепящие лампы в реанимации. Я не то, чтобы очнулась, — меня словно ударило молнией. Я вся горела, в венах будто жужжали пчелы. Целый улей, и в придачу тысяча чашек кофе. Думаю, после того, как промывают желудок, вводят какой-то стимулятор, чтобы нейтрализовать действие успокоительных таблеток. Что-то жуткое готовилось за зеленой пластиковой занавеской рядом со мной. Потом принесли уголь.

«Пейте. До дна». Кварта за квартой скрипящего на зубах угля, растворенного в воде. Черные хлопья сажи лезли у меня из носа и изо рта, задница извергала уголь. Он попал и на бабушкин платок. Пятно так и не отошло.

Я была ошеломлена, обнаружив, насколько близка была к тому, чтобы убить себя. Похоже, даже очень постаравшись, я вряд ли могла бы найти более смертоносное сочетание, чем то, которое случайно оказалось у меня под рукой.

Из больницы я позвонила моему почти-уже-бывшему возлюбленному и сказала, что у меня камни в почках — так, ничего серьезного. Позвонила в Вашингтон Уэйну, одному из лучших моих друзей по университету Брандейса. Он отменил прием в Госдепартаменте, ближайшим рейсом вылетел в Бостон и привез мне одеяло, помня, что я постоянно мерзну. Он позвонил нашей подруге Марджи в Филадельфию, и та прилетела через несколько часов.

Своего психиатра я не посещала с тех пор, как уехала в Англию. Он пришел меня проведать и сказал, помимо всего прочего: «В следующий раз вспомни, что есть телефон, ладно?» Я это усвоила. Он был рад меня видеть, но ему было грустно видеть меня здесь. После коротких пререканий меня выписали домой на следующий день.

Из больницы домой я ехала одна, в такси; чувствовала себя паршиво, но близость смерти отрезвила меня. Когда я открыла дверь в квартиру, меня ожидал приятный сюрприз. Уэйн и Марджи, оба евреи, которым было все равно, что рождественская елка, что кактус, купили все-таки елку и установили у меня в комнате. Такой причудливо убранной рождественской елки я не видела никогда — и такой красивой тоже.

От одного друга я услышала, что у крупной международной консультационной фирмы, разместившейся в Бостоне, в этом году хорошо идут дела, и там в январе набирают новых сотрудников. (Обычно такие вещи совпадают с учебным циклом в бизнес-школах: если не устроился на работу в сентябре, забудь об этом до следующего года.) Я послала резюме, и меня вызвали для собеседования. От такого варианта я не могла отказаться. Я сообщила, что мои интересы и специальные знания связаны с областью индустриальных отношений и организации труда, И.О. и О.Т., как это обычно называется; то есть, с «мягкой» стороной бизнеса. Чудесно, сказали они, и включили меня в наспех сколоченную команду, которая проверяла качество программ на мягких дисках для компьютерной фирмы «Форчун 500». Я даже не знала тогда, как пользоваться компьютером, не то, чтобы проверять качество чего-то, к нему относящегося. Через несколько лет, как я слышала, компьютеры в корне изменили всю оксфордскую программу, но мы от руки, чуть не гусиным пером, писали наши объемистые работы по философии человеческого фактора. Первую неделю я потратила на то, чтобы самостоятельно освоить «Лотос 1-2-3», не слишком привлекая внимание компьютерных асов, которых я по идее должна была проверять. Кошмар.

Целый год я старалась «сделать карьеру» в таких «жестких» управленческих областях, как финансы и проверка качества, но все вокруг далеко опережали меня, потому что стартовали раньше. Когда пришлось лечь на операцию, это было облегчением. Заведующий отделением урологии в Главной Массачусетской клинике обследовал меня на предмет хронического, весьма болезненного воспаления мочевого пузыря и сказал, что уретра у меня расширена до предела — и дальше что-то совсем непонятное. Он привел еще одну врачиху, и та стала расспрашивать о моей половой жизни: на все вопросы я отвечала отрицательно; половина предположений мне и в голову никогда не могла прийти. Тогда ей понадобились сведения о моих детских болезнях. Я позвонила матери и спросила, были ли у меня в детстве инфекции мочевого пузыря. Да, подтвердила мать: после того, как ей было позволено водить меня к настоящим врачам, мы, как правило, обращались к ним из-за того, что у меня болело «там, внизу»; «Потому, — добавила она драматическим шепотом, — что ты без конца мастурбировала».